Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Если рассмотреть остальных санитаров и фельдшеров, заметно, что почти все они усаты и только тот, что оказался ближе всех к объективу, безус и оттого выглядит самым юным.

9 июня поезд вернулся в Киев, и его посетила вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Зашла в перевязочную, где раненые лежали на столах, и пожелала всем скорейшего выздоровления.

Конотоп, Курск, раненые, всенощные, утки, перевязки, операции, всенощные, умершие до операции, умершие во время операции, умершие вскоре после операции, перевязки, кровавые тряпки, тазы с конечностями… И снова, 12 июня, Москва, а на следующий день — Царское Село. Есенин получил отпуск на 15 дней.

16 июня Есенин встретился с поэтом Пименом Карповым.

Он был старше Есенина на девять лет. Родом из Курской губернии, из старообрядческой семьи. В 1905 году занимался пропагандой среди крестьянства, в 1907-м его арестовали; сидел в тюрьме в Рыльске, бежал, поселился в Финляндии.

Карпов публиковался с 1906 года, и Есенин точно его читал и заметил.

Сравните хотя бы карповское, написанное в 1914-м:

с есенинским, написанным годом позже:

В литературу Карпов пришёл примерно той же дорожкой, что Клюев и Есенин, желая заслужить внимание петербургских патентованных ценителей; но результат у него получился куда более обидным, чем в случае с Есениным.

Его роман «Пламень» (вышел в 1913 году) заметил Блок, спокойно констатировав, что главная его тема — распря между дворянской интеллигенцией и народом: «…из „Пламени“ нам придётся, рады мы или не рады, запомнить кое-что о России…» Тираж книги, впрочем, был изъят и уничтожен по требованию цензуры.

О своих петербургских впечатлениях Карпов высказывался более чем определённо: «Я ещё не был достаточно обтёсан и известен, чтобы с суконным рылом вписаться в калашный ряд и претендовать на свою долю пирога. Но нет-нет и заглядывал туда незваным гостем (а незваный гость, как известно, хуже татарина). „Генералы“ и старые поэты — это были всё маститые — Бальмонт, Фёдор Сологуб, Тэффи, Уманов-Каплуновский, Зинаида Гиппиус, Мазуркевич и много других — смотрели на меня, как на туземца. Кое-кто советовал даже поступить в младшие дворники или в трубочисты, чтобы иметь свой хлеб и не подавиться…»

В Первую мировую Карпов служил рядовым 1-го запасного пехотного полка, где продолжал вести революционную агитацию теперь уже среди солдат.

Есенин подарил Карпову «Радуницу» и подписал свою фотографию:

«Друг ты мой, товарищ Пимен, кинем мы с тобою камень в небо, кинем. Исцарапанные хотя, но доберёмся до своего берега и водрузим свой стяг, а всем прочим осиновый кол поставим».

Даже этого посвящения достаточно, чтобы понять, о чём они говорили тогда.

«В Петроград приедешь, одна шваль торчит», — писал в те дни Есенин Клюеву.

Они чувствовали себя чёрной костью и были раздражены, что власть идёт на поводу у вульгарного западничества, чуждого и ненужного народу.

Проводниками мужицкой правды, и не без оснований, они считали себя.

«Английско-франко-немецкая перечница сыплет в русскую медовую кутью зелёный перец хамства, пинкертоновщины, духовного осотонения, — писал Клюев. — Вербовка под стяг Сатаны идёт успешно. Что же нерушимая стена, наш щит от всего этого. Ответ один: наша нерушимая стена — русская красота».

Именно об этом в 1916 году Есенин говорил:

Россия скоро даст ему руку. Только не охладелую, а раскалённую.

С 19 по 27 июня Есенин в Константинове.

Аня Сардановская — так совпало — приехала.

А следом и отец из Москвы — навестить дом, повидать сына.

В своих перемещениях через половину Европейской России не написавший ни строчки, Есенин сочиняет нежнейшие, классические стихи:

Гуляли с Аней — во ржи, по тропиночке; кажется, он попытался пристать, она снова отказала…

Она не обиделась, он не рассердился; продолжили общаться.

Родители на Сергея смотрели, как напишет сестра Катя, «тревожно». Не столько даже потому, что он служил в армии и при иных обстоятельствах мог из санитарного поезда угодить в окопы.

— Уж больно высоко взлетел, — сказал отец, а мать поддержала.

Запомнившая эту фразу Катя не поясняет, что́ стояло за этими словами, но гадать здесь особенно нечего: все есенинские предки были крестьяне, никогда и близко не приближались к царской фамилии. А Сергей читал им стихи, пил с ними чай — и они на него смотрели, его слушали и даже принимали участие в его судьбе.

Есенин привёз домой подарки великой княгини Елизаветы Фёдоровны. Родители спрятали образки и Евангелие подальше — как улики встреч, здравого крестьянского объяснения не имеющих.

О таком и соседям не расскажешь — никто не поверит.

А если эта княгиня спросит о своих подарках? Чем он может отплатить?

Почему он им вообще понадобился? Только потому, что ловко складывает слова?

Но такому и поверить нельзя!

Мать с отцом обсуждали происходящее и никак не могли прийти к ясности.

Есенин и сам был тревожен — то ли из-за скорого возвращения в санитарный поезд, то ли из-за таинственного поведения Клюева.

По дороге обратно в Петроград только об этом и думал.

Николай развёл всю эту, как Есенин назвал, «политику»: великая княгиня, княжны, Григорий Распутин, перешёптывания с Ломаном, тайны, недомолвки…

Дошло уже до того, что самого Клюева в иных кругах начали называть «новым Распутиным», предполагая, что он станет следующим фаворитом при дворе.

И в этот самый момент Клюев явно отстранился от всей этой придворной суеты и пропал.

Уже в Петрограде Есенин узнал, что переведён по штату в состав колонны санитарных повозок, место которых — на передовой.

Дурные предчувствия сбывались!

Однако вместо того чтобы отправить Есенина к передовой, куда вся колонна уже отбыла, Ломан оставил его в Царском Селе при Феодоровском государевом соборе.

Полковник продолжал свою игру — готовил встречу Есенина с императрицей и великими княжнами.

Вызывая Есенина к себе, Ломан терпеливо объяснял ему, как следует себя вести с Александрой Фёдоровной.

Отношения полковника и солдата находились далеко за пределами субординации. Есенину позволялись вещи немыслимые.