Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Мариенгоф позже отмечал пышные и круглые бёдра Зинаиды; его это будет раздражать. Но, кажется, стройной девушке двадцати двух лет это придавало дополнительное очарование, порождающее лёгкий мужской тремор. Есенин, в конце концов, был из деревни, где субтильность мало ценилась.

Райх занималась в скульптурной мастерской. Была музыкальна и очень начитанна; любимым писателем её был Кнут Гамсун.

Позже в Зинаиде проявится деятельное честолюбие, но тогда ничего подобного Есенин в ней не разглядел.

Как подступиться к очаровательной Райх, Есенин пока не знал.

Ситуация усугублялась тем, что в неё был влюблён Алексей Ганин. И если бы только он! Добрая половина редакции тоскливыми глазами провожала её перемещения. Более того, в Петрограде у неё имелся жених, ожидавший своей счастливой участи.

Есенин вида категорически не подавал.

Первые их, на людях, встречи случались в Обществе распространения эсеровской литературы при ЦК партии социалистов-революционеров на Галерной.

К тому времени Есенин форму уже не носил, являлся туда в лёгком пальто и фетровой шляпе, брал книгу и читал — дожидался чего-то.

Понемногу стали гулять вместе в образовавшейся компании: Есенин, Ганин, Зина и работавшая там же Мария Свирская — Мина Львовна Гиршевич, эсеровская активистка.

Причём Есенин, как правило, ходил со Свирской, а Ганин с Зиной.

Читали своим подругам стихи.

У Зины имелись свои суждения о поэзии — и неглупые. Для девушки это было уже слишком.

Возникало, однако, ощущение, что это со Свирской у Есенина начинается роман: он оказывал ей знаки внимания, и она поначалу даже отзывалась.

Сплоховал сам Ганин: видимо, он совсем не знал, как подступиться к Зинаиде, и на свою беду задумал позвать и её, и Свирскую, и Серёжу в гости — в Вологду.

Так, по замыслу Ганина, поездка не покажется Райх слишком нарочитой: компания двух молодых и очаровательных поэтов и подруги позволит незамужней девушке сохранить реноме. С одним Ганиным она точно бы никуда не поехала.

Райх загорелась этой идеей и тут же отпросилась в редакции.

Более того, когда выяснилось, что у молодых людей совсем нет денег, Райх сказала, что у неё имеются накопления и она готова их потратить.

Кажется, она уже знала, чего хочет.

Зато Свирская, присмотревшись к происходящему, вдруг отказалась ехать, то ли предпочтя партийную работу, то ли догадавшись, что её зовут просто за компанию, в то время как оба поэта смотреть будут мимо неё. Женщины в этом смысле более чутки.

Не то что несчастный Алексей.

Есенин с Клюевым выступают на митингах, ищут себе применения, ждут, когда их позовут — но кто? и куда?

В апреле, 13-го числа — «Вечер свободной поэзии»; Есенин читает «Марфу Посадницу», которая несколько дней назад была, наконец, опубликована в «Деле народа».

Что делал он у эсеров, первым лучше всех понял всё тот же Ходасевич, но уже в эмиграции. В 1926 году Ходасевич расскажет: «Уже пишучи патриотические стихи и читая их в Царском, он в той или иной мере был близок к эсерам. Недаром, уверяя, будто отказался воспеть императора, он говорит, что „искал поддержки в Иванове — Разумнике“. Но дело всё в том, что Есенин не двурушничал, не страховал свою личную карьеру и там, и здесь, а вполне последовательно держался клюевской тактики. Ему просто было безразлично, откуда пойдёт революция, сверху или снизу. Он знал, что в последнюю минуту примкнёт к тем, кто первый подожжёт Россию ; ждал, что из этого пламени фениксом, жаром-птицею возлетит мужицкая Русь. После февраля он очутился в рядах эсеров. После раскола эсеров на правых и левых — в рядах левых, там, где „крайнее“ с теми, у кого в руках, как ему казалось, больше горючего материала. Программные различия были ему не важны, да, вероятно, и мало известны. Революция для него была лишь прологом гораздо более значительных событий».

Ходасевич разве что подбирает слова чуть более резкие, чем стоило бы. Едва ли Есенин желал «пустить красного петуха» — он ратовал за великое обновление.

В апреле 1917-го Есенин пишет первую из цикла революционных «маленьких поэм» — «Певущий зов». Она преисполнена невиданного миролюбия:

Есенин проповедует, что кончилось время «кровожадного витязя»:

Есенин весь в ожидании благодати. Какие уж тут «поджоги»…

Даже противника — не военного, но духовного — в этой поэме он себе выбрал совершенно неожиданного:

Причём поначалу «юдо» было «железное», но поэт решил уточнить его «национальную принадлежность».

Едва ли здесь можно вести речь об англофобии Есенина — в Англии он не был и окажется позже только проездом. Тут иное: Англия для него — символ западничества и вообще всего чуждого.

Англия тогда была союзницей России в противостоянии с Германией. Но для Есенина война уже закончилась, он об иных противостояниях мыслил.

«Звезда Востока» загорелась, конечно же, над Россией, она — Восток. Антизапад, антианглия, антиевропа.

обличает Есенин Англию, не столько реальную, сколько метафорическую, какую-то особую, заслуживающую обличения, несколькими строками ниже именуемую «Содомом».

В течение как минимум сотни последующих лет эти строки Есенина могли казаться горячечным постфевральским бредом; но на новом витке истории в них приходится удивлённо вглядываться.

Следующая поэма революционного цикла — «Товарищ» — написана в марте 1917-го.

В ней, за год до появления «Двенадцати» Блока и поэмы Белого «Христос воскрес», в революционную Россию является Христос — в образе младенца. Знаменательно, что в поэме он назван и Исус, и Иисус, то есть используется и новая форма имени, и старообрядческая. Иисус он, согласно Есенину, в младенчестве, а как Богочеловек — Исус.

В «Товарище» младенца Иисуса во время расстрела на Марсовом поле убивает пуля.

«Слушайте: / Больше нет воскресения!» — пишет Есенин; однако завершает поэму так: