Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

В «Ключах Марии» на примере крестьянского орнамента, устройства крестьянской избы, крестьянского мышления и, наконец, самого языка и его законов Есенин доказывает, что русский мужик видит жизнь как дорогу в небеса, где у него отчий дом. Это и есть главный образ бытия как такового.

В этой вдохновенной работе, хотя и весьма спорной с точки зрения филологической науки, Есенин главными оппонентами называет футуристов, уверяя, что те посадили дерево корнями вверх, то есть идут не от органики и саженец их неизбежно засохнет.

Труд свой Есенин посвятит «с любовью Анатолию Мариенгофу» — был очарован им столь же стремительно, как в своё время Каннегисером. Но в этом присутствует некий парадокс: о Мариенгофе в «Ключах Марии» нет ни слова, зато упомянуты Клюев и Клычков, последний — с безусловным почтением. С Клюевым чуть сложнее: сначала он цитируется как поэтический провидец, но несколько страниц спустя ему достаётся за то, что он «простой мужичий мозоль вставляет в пятку, как алтарную ладанку». Есенин попрекает учителя, что тот заигрывается в «мужика», теряет меру.

Более того, Клюев, по уверению Есенина, — «рисовальщик», то есть тоже идёт не от природы, но лишь подражает ей, «раскрашивает».

А Есенин желал, чтобы поэзия сама по себе была природой. Именно поэтому слово у него проклёвывается птенцом.

В феврале 1919-го Есенин переедет в комнату, которую снимает Мариенгоф, — на Петровке, дом 19.

Под одной крышей с Мариенгофом Есенин проживёт больше, чем с любой из своих жён или любовниц.

Мариенгоф был остроумен, собран, едок к посторонним и ласков к Есенину, ласков с тактом, с умом. Он вовсе не походил на лукавцев, что тогда уже начинали крутиться возле Есенина. Суждения Мариенгофа были нетривиальны, а повадки изящны.

В своё время Клюев Есенина захваливал — а Есенин ценил, когда его умно хвалят. Мариенгоф был скорее скуп на похвалу, но если оценивал — то делал это точнее, остроумнее, без «вербочек», «семени Коловратова» и прочих «жаворонков».

Скоро Есенин поймал себя на мысли, что желает походить на Толю. Толя был денди.

Мариенгоф не хуже Клюева знал, что внешний вид — это половина успеха: сначала смотрят и только потом слушают, а не наоборот.

Есенин и сам об этом догадывался, но в этом случае ему был необходим достойный проводник.

Тут их было даже два.

Причём умение одеваться и подавать себя обществу у обоих было природным.

Шершеневич и Мариенгоф походили друг на друга даже внешне: длинные лица, длинные руки, пальцы длинные, длинные ноги, поджарость высоких людей, нагловатые глаза, снисходительные улыбки.

Имажинисты взяли невиданный старт, с места обгоняя всех конкурентов.

Но и зуботычины они получали самые немилосердные.

Первый разнос едва объявившихся имажинистов был опубликован уже через пять дней после издания «Декларации». Выстрел прозвучал со страниц газеты «Вечерние известия Моссовета» 15 февраля, автор — Владимир Фриче, член коллегии литературного отдела Наркомпроса:

«…не то кажется изумительным, что всё это пишется и печатается, а то, что это умопомрачительное убожество, литературное и умственное, эта крикливая и наглая самореклама, все эти черты, характеризовавшие нашу „левую“ поэзию ещё в царско-буржуазный период, но тогда отвергнутые даже буржуазной публикой, — ныне, после красного октября, в трагические дни диктатуры героического пролетариата — нашли себе место и приют на столбцах советских органов, под сенью советской республики.

Поистине, оглупление, одичание литературных нравов!»

Поначалу имажинисты пытались не столько отругиваться, сколько объясниться. Товарищу Фриче в газете «Советская страна» ответил Рюрик Ивнев как самый приличный из имажинистов; всё-таки в первые же дни после победы большевиков он явился в Смольный, объявив, что готов работать с новой властью, и об этой инициативе в некоторых кабинетах ещё помнили.

«Неужели В. Фриче думает, что только он единственный знает, какое искусство нужно рабочему классу?» — задавал риторический вопрос Ивнев.

20 февраля «Вечерние известия Моссовета», раздражённые тем, что им кто-то смеет перечить, отстрелялись по имажинистам снова; на этот раз оружием был критик Владимир Блюм, подписавшийся Тис : «Тов. Фриче, кажется, всё же слишком серьёзно отнёсся к выступлению глашатаев „новых“ эстетических ценностей. Видеть в этом случайно увидевшем свет коленце молодых людей симптомы „литературного одичания“ — значит оказывать им слишком много чести».

И далее: «Предприимчивые молодые люди влезают на стол с ногами и пытаются всучить с фальшивой маркой „левизны“ всякую десятисортную дрянь…»

Одичание, оглупление, десятисортная дрянь…

Есенина поругивали и прежде; но чтобы с подобным остервенением да ещё в большевистской прессе? Это был новый опыт.

Уже 22 февраля Фриче, мучимый критическим зудом, в тех же «Вечерних известиях Моссовета» публикует продолжение: «Поместив манифест „имажинистов“… редакция „Советской страны“ обнаружила полную неспособность защититься от той пыли, которые ей пустили в глаза приютившиеся под её крылышком, с позволения сказать, „поэты“…»

В своём материале критик назовёт имажинистов «жонглёрами» и «самозванцами».

Как будто у него ложечки серебряные украли.

Поэтов, однако, не увели в околоток, как явно желал товарищ Фриче; напротив, в литературных кругах пошли слухи, что нарком Луначарский собирается снарядить «литературный поезд» по городам и весям России, чтобы ознакомить советских читателей с новейшей литературой, и пригласить туда… имажинистов.

«…вот список „лекторов“, которые с этим литературным поездом отправляются „в народ“, — перечислял, подрагивая от брезгливости, Фриче. — Сергей Есенин, Рюрик Ивнев, Василий Каменский, Анатолий Мариенгоф, Иван Рукавишников, Вадим Шершеневич, Георгий Якулов».

Помимо футуриста Каменского и старейшего поэта Рукавишникова в списке действительно числились одни имажинисты, включая художника Якулова.

«Я снова и снова перечитываю этот список, — пишет Фриче, — я глазам своим не верю. Что это? Насмешка?! Издевательство над рабоче-крестьянской массой?! <���…> Кому нужны эти непростительно-молодые крикуны, прежде служившие врагам нашим…»

При вёрстке газеты Фриче потребовал слово «служившие» набрать жирным шрифтом — и по факту получился безапелляционный донос. Официально красный террор был прекращён ещё 6 ноября 1918-го, но служба врагу по-прежнему могла трактоваться вполне однозначно.

Что при этом Фриче конкретно имел в виду, кто именно из числа имажинистов «служил врагам» и каким образом — вопрос открытый.