Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Мариенгоф ни в чём таком замечен не был.

Ивнев петроградскую юность провёл в кругах, где вращались в основном нынешние отъявленные контрреволюционеры, однако инкриминировать ему было нечего.

Шершеневич же публично не принял большевизм Блока, Маяковского и «левые» симпатии Северянина; в статье «Вдруг революционные», опубликованной 28 марта 1918 года, он подробно объяснял свою позицию. Несколькими днями позже в «Открытом письме Рюрику Ивневу» Шершеневич резюмировал: «Мне приходится иногда быть не только поэтом, но и глубоко потрясённым гражданином изнасилованной России».

Признания симптоматичные.

Есенин, в свою очередь, мог подумать, что и до Фриче доходили слухи о его связях и выступлениях при царском дворе.

Несмотря на критику и небезупречность репутации, имажинисты не отступали.

Быть может, поначалу они надеялись на свои знакомства: Ивнев некоторое время был секретарём Луначарского, Шершеневич работал в отделе изобразительных искусств (ИЗО) Наркомпроса, Мариенгоф трудился литературным секретарём издательства ВЦИК, и даже Есенин, заполняя анкеты, в графе «работа» писал, хотя и без весомых на то оснований: «Известия ВЦИК».

На самом деле все эти минимальные, секретарские привязки особой роли не играли — при желании имажинистов могли запретить в один день.

Шершеневич в своих мемуарах «Великолепный очевидец» пишет, что если футуристы хотели служить новому строю «подсобно», то имажинисты — «жречески».

Это совсем другая ставка!

Футуристы были согласны раскрашивать плакаты и придумывать вывески, а имажинисты видели себя жрецами большевизма.

Недолго и без особых, как показалось имажинистам, успехов пообивавшись в Наркомпросе, они решили, что просить и побираться не будут, но займут авангардные позиции и уже оттуда спросят: «Ну что, власть, ещё не пожалела, что не приняла нас сразу?»

Полным составом группа имажинистов вошла в редакционную коллегию анархистского журнала «Жизнь и творчество русской молодёжи» — единственного на тот момент в России иллюстрированного еженедельника, к тому же имевшего отделения и агентства по всей стране.

В журнальной рубрике «Анархо-искусство» публиковалась в основном их весёлая компания.

Там же, в статье «Искусство и государство» в № 28–29 от 13 апреля 1919 года, Шершеневич декларировал:

«Мы — имажинисты — группа анархического искусства — с самого начала не заигрывали со слоновьей нежностью ни с термином, что мы пролетарское творчество, не становились на задние лапки перед государством.

Государство нас не признаёт, и слава богу!

Мы открыто кидаем свой лозунг: Долой государство! Да здравствует отделение государства от искусства! <���…>

Под наши знамёна — анархического имажинизма — мы зовём всю молодёжь, сильную и бодрую. К нам, к нам, к нам».

Имажинисты поставили своей целью украсть у нового строя молодых творческих людей.

Они могли предложить то, что среди молодых ценится больше всего: жест, образ поведения, умение подать себя ярко.

Что касается фронды Шершеневича, Есенин понимал её происхождение, но в полной мере разделить не мог.

После «Небесного барабанщика» он напишет в январе 1919-го «маленькую поэму» «Пантократор» — ту самую, которую прочтёт на самом первом имажинистском вечере:

В том же феврале Есенин сочинит стихотворение «Вот такой, какой есть…» со словами: «Говорят, что я большевик. / Да, я рад зауздать землю…»

Если в чём Есенин тогда и разуверился, так это в контактах с большевистскими вождями. Раз они сами его не ищут, значит, и он их дружбы искать не станет.

Ленина видел только издалека; с Зиновьевым выступил на открытии памятника Кольцову (ноябрь 1918-го) — и ничего не случилось. С Бухариным столкнулся в редакции «Правды» (январь 1919-го), поспорили о чём-то, Бухарин хохотал — и опять результат нулевой. С Луначарским посидели в кабинете, он вроде бы пообещал прокатить на литературном поезде, — и никто никуда не уехал.

Грустно!

И ещё Фриче этот никак не уймётся. Даже в царские времена так не ругали. Смотрели снисходительно в монокль — это да; но чтобы хлестали с такой злобой…

Разочарование было больше человеческим, чем политическим.

Да, при первом знакомстве Есенин с усмешкой скажет своему будущему товарищу, партийцу в кожаной куртке Александру Сахарову: «Чекистов я не люблю». Но здесь скорее просматривалась некая раздражённая зависть — Есенину не нравилось, что чекисты даже в поэтических кафе вели себя как хозяева, в то время как Есенин хозяином ощущал себя — и не только в кафе, но и в поэзии. И во всей Советской России хотел бы ощущать.

Белое движение неизбежно оставалось для Есенина чуждым; сомнений в этом он не проявлял ни тогда, ни после — вообще ни разу.

Но примерно с весны 1919-го Есенин, не дистанцируясь от большевиков, перестанет публично поддерживать советскую власть и писать о ней.

Заметим, что некий свой разрыв с новой властью Есенин совершил не тогда, когда из-под ног большевиков уходила земля, но когда Красная армия уже начала наступление по всем фронтам и перелом в Гражданской войне стал очевидным.

Большевики начали строить жестоковыйную государственность, не предлагая ни ему, Есенину, ни его товарищам-имажинистам, ни его крестьянским собратьям Ширяевцу, Клычкову и Орешину, ни вообще русскому мужику достойного места внутри пирамиды. Это Есенина мучило.

Всё больший интерес у Есенина вызывала фигура Махно. Тот воспринимался им как символ вольнолюбия и упрямства, способный навязывать большевикам свою правду.

Если бы в то время советская власть призвала Есенина и признала первым поэтом, он мог бы на многое взглянуть иначе. Но этого не случилось, и Есенин решил, что пока свободен.

В марте к Фриче и Блюму присоединился партийный журналист Л. С. Левин, публиковавшийся под псевдонимом Адольф Меньшой. В газете «Коммунар» от 11-го числа он вопрошал, почему товарищ Луначарский мирится со всей этой «имажинистской нечистью», оставляя без внимания «настоящее, пролетарское, здоровое, чистое, солнечное искусство».

Днём позже он снова высказался на эту тему — уже в «Правде»: «Настоящему пролетарию-творцу чуждо и противно это „плеванье зазорное Богу в юродивый взор“, эта молитва матерщиной, эта отвратительная смесь передоновщины со смердяковщиной… Кто поставил паяцев у самой рампы, на авансцене? Долой их! Вон!»