Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

С другой стороны, в этом тексте он отрицает не имажинизм, но ложное понимание имажинизма как механического каталога образов. Есенин взыскует имажинизма природного, органического, более того, утверждает его своим текстом.

Ни написание статьи, ни её публикация не оказали никакого влияния на деятельность имажинистов.

Мемуарист Георгий Поршнев рассказывает об очередном выступлении Есенина в «Стойле Пегаса»: идёт 1921 год, статья «Быт и искусство» уже написана. Вечер носит название «Поэт о самом себе». И что же считает важным сообщить Есенин? Цитируем Поршнева: «…начинает свою речь как бы конфузясь, не находя нужных слов, но чувствуется, что уже есть привычка к вниманию слушателей и публичным выступлениям. От биографии уклонился. Начал туманно выяснять мотивы творчества, перешёл на защиту имажинизма и задор по адресу противников…»

Имажинизм будем защищать, а его противников бить — вот позиция Есенина.

В те же дни начала 1921-го Есенин общается с историком русской поэзии Иваном Розановым и в числе прочего сообщает ему: «Многие думают, что я совсем не имажинист, но это неправда: с самых первых шагов самостоятельности я чутьём стремился к тому, что нашёл более или менее осознанным в имажинизме».

Далее Есенин сетует, что помимо «приёма», «внешности» есть ещё «поэтическое мироощущение», которого у Шершеневича нет, а у Мариенгофа «долго не было», но теперь есть. Что, кстати говоря, верно, потому что под явным воздействием Есенина у Мариенгофа постепенно начнётся русофильский период в поэзии.

Постоянная апелляция к словам Есенина, сказанным в 1920 году, исключает многочисленные высказывания об имажинизме, случившиеся позже. Скажем, в 1921 году Есенин и Мариенгоф напишут совместный поэтический манифест, объявляя текущее поэтическое время «эпохой Есенина и Мариенгофа». В том же 1921-м Есенин подписывает Шершеневичу фотографию: «Россия не забудет нас — трёх Великих скандалистов».

Все минусы собратьев своих Есенин отлично знал.

Но и о плюсах знал не хуже.

С имажинистами он работал в равной степени и на притяжении к ним, и на отталкивании от них. В любом случае — это работа в одной банде, в братстве.

Или ещё другой часто мелькающий и тоже весьма вздорный довод: Есенин был больше Мариенгофа и Шершеневича.

Но Есенин был больше едва ли не всех современников, кроме двух-трёх, с которыми стал вровень, — и что теперь?

Давайте продолжим: Маяковский был больше Каменского, Кручёных и Бенедикта Лившица — всех своих собратьев по футуризму.

Блок был больше Балтрушайтиса и значимее Белого. С Блоком несопоставимы ни Бальмонт, ни Брюсов.

Пушкин был вообще больше всех.

И что — это может быть каким-то доводом в серьёзном разговоре о поэтической школе, о поколении, о плеяде?　

Есенин больше Карпова, Ширяевца, Клычкова и Орешина — и какой вывод нужно сделать? Тот, что перечисленным теперь нет места?

Но место им есть: это последние крестьянские поэты России, наиважнейшие имена.

Вот только Карпов и Орешин, пожалуй, ничем не обогатили Есенина. Зато «Кобыльи корабли», «Сорокоуст», «Исповедь хулигана» и «Пугачёв» — вещи сугубо имажинистские, и при создании их, образно говоря, с одной стороны лампу над Есениным держал Мариенгоф, а с другой Шершеневич.

Вообще наблюдается некоторое излишнее доверие критическим словам Есенина о собратьях-имажинистах.

Но минуточку. Маяковского Есенин упрямо называл «бездарь» — с ударением на последнем слоге — и раз за разом уверял, что тот «обокрал Уитмена», а сам ни одного образа создать не смог.

Мандельштаму Есенин в лицо говорил (Грузинов слышал, записал): «Вы плохой поэт! Вы плохо владеете формой! У вас глагольные рифмы!»

Блока ценил очень высоко, но и то потом скажет, что тот стал плохим поэтом и вообще выглядит на наших полях, как голландец какой-то. Это значит: не местный, чужой, многого не понимающий. В одном разговоре Есенин даже уточнит: у Блока три четверти немецкой крови — что он может понять?

Ходасевича Есенин в упор не видел. О Хлебникове — не скажет ничего, а присланную тем из Харькова поэму «Разин» печатать в имажинистском сборнике откажется, бросив: «Фокусы». О Гумилёве — не вспомнит ни разу. «Да не обойдёшься / С одним Пастернаком…» — скривится в стихах по поводу Бориса Леонидовича, а самому ему в лицо выскажет: «Ваши стихи косноязычны. Народ вас никогда не признает!» Про Илью Эренбурга как поэта коротко сообщит: «Никакой».

Есенин в начале Первой мировой напишет целый обзор женской военной поэзии: более всего про Щепкину-Куперник, упомянет Любовь Столицу; но про Ахматову и Цветаеву, с которыми неоднократно при разных обстоятельствах встречался, стихи которых слышал в авторском исполнении, ни словом не обмолвится.

По большому счёту Есенин никого не хвалил. Только ругал.

Да, в автобиографиях отдавал должное Клюеву, но с таким количеством оговорок и прямых оскорблений, из которых «ненавижу», пожалуй, даже и не самое жёсткое.

За всю жизнь Есенин написал всего одну положительную рецензию на чужой поэтический сборник — Петра Орешина; но его он соперником точно не считал.

И если всерьёз апеллировать к есенинским высказываниям, придётся согласиться, что Орешин в понимании Есенина был больше всех остальных современников.

Но мы же не можем так сделать.

Тогда как быть?

Собирая картину есенинских предпочтений, надо разыскивать не тех, кого он хвалил, а кому от него больше всех доставалось.

И тут выясняется, что ругал он чаще всего Блока, Клюева, Маяковского, Мандельштама и собратьев-имажинистов, в первую очередь Мариенгофа и Шершеневича.

И сразу какая-то другая картина вырисовывается.

Потому что это и есть поэтическая картина Есенина: он и важные ему современники.

Это поэзия — и Есенин не воспринимал её как цветущий луг, где каждому растению есть место.

Есенин хотел быть не просто первым. Он хотел быть самой сильной любовью своего народа, самой важной, самой дорогой.

В марте 1921 года Главный политико-просветительский комитет республики начал проводить спецрасследование по факту «печатания и распространения» «порнографического сборника» стихов имажинистов «Золотой кипяток» с требованием «наказать всех виновных».

Имажинисты могли надеяться, что в этот раз всё закончится так же, как и во все предыдущие, когда очередной начальник в Наркомпросе, Госиздате или Революционно-военном цензурном комитете закатывал весёлые глаза и говорил ласково: всё, черти драповые, проваливайте с глаз моих, после чего они, якобы преисполненные раскаяния, потупив очи и чуть мешая друг другу, выходили — но сразу же, в приёмной, к удивлению секретаря, начинали хохотать. В конце концов, «Золотой кипяток» не многим страшнее названия (и заодно аббревиатуры) «Всё, чем каемся», за которое Есенина с Шершеневичем только пожурили.