Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Эйгес даже познакомила Есенина с Александровым, и они отлично провели втроём целый вечер, разговаривая и читая стихи. Александрову Есенин очень понравился. Ревности в этом треугольнике не возникло — ни у кого и ни к кому. Вскоре Эйгес и Александров поженятся. А потом, через недолгий срок, разведутся.

Для Есенина всё закончится безболезненно — Эйгес никогда ничего от него не требовала, а он, в свою очередь, ничего особенного от неё не хотел. Встречаться они больше не будут.

Женя Лившиц станет заходить в Богословский всё чаще — на разговоры; неизвестно, сколько бы всё это длилось, но однажды Надежда Вольпин, забежавшая якобы по делу, Женечку там увидела.

И подумала: вот эта соперница куда более серьёзная, чем Эйгес. Если эта его увлечёт — он может совсем потеряться.

И недели не пройдёт, как между Есениным и Вольпин случится то, что она назвала в мемуарах «полное сближение».

Есенин только тогда узнает, что она невинна.

Озадаченно смотрит на простыню. И первое, что сочтёт необходимым в связи с этим сообщить:

— Каждый сам за себя отвечает!

(Только развёлся — и опять.)

Вольпин спокойно скажет:

— Я и не позволю никому за себя отвечать.

Она отлично знала, с кем имеет дело.

Если обобщать, то влечение к женщинам у Есенина было спорадическим, а привычка держать дистанцию — постоянной.

Вообще в случае Есенина говорить о его донжуанском списке и неотразимой мужской харизме приходится с многими оговорками.

Его, безусловно, любили несколько женщин — и любовь их была небывалой и пожизненной.

Однако ему в любовных делах не везло едва ли не чаще, чем везло, и взаимности он добивался иной раз подолгу, а иногда так и не получалось добиться.

Существует — в передаче двух мемуаристов, близко знавших Есенина, — практически идентичный диалог.

— А ведь у меня, Анатолий, женщин было тысячи три, — сказал как-то Есенин Мариенгофу.

Тот, наблюдавший жизнь товарища в ежедневном режиме и знавший про него едва ли не всё, спокойно обрезал:

— Не бреши.

— Ну, триста, — тут же согласился Есенин.

Мариенгоф, иронически:

— Ого!

— Ну, тридцать, — ещё скинул Есенин.

Мариенгоф останавливается на этой цифре в своих мемуарах.

Однако приведённый разговор, судя по всему, был «на троих» — Мариенгоф, сочиняя «Роман без вранья», лишнего свидетеля убрал.

Свидетель этот — их близкий московский приятель Эммануил Герман, публиковавшийся под псевдонимом Эмиль Кроткий.

Кроткий приводит этот диалог чуть иначе.

«Шёл у нас как-то разговор о женщинах. Сергей щегольнул знанием предмета:

— Женщин триста-то у меня, поди, было?

Смеёмся:

— Ну, уж и триста!

Смутился.

— Ну, тридцать.

— И тридцати не было!

— Ну… десять?

На этом и помирились.

Смеётся вместе с нами. Рад, что хоть что-нибудь осталось!»

Сопоставляя многочисленные мемуары, письма, записки, дарственные надписи, фотографии и прочие свидетельства, можно сказать, что к 1920 году и десяти, пожалуй, не было.

Изряднова, Райх, Эйгес, Вольпин и несколько лёгких приятельниц, случившихся по итогам выступлений и гастролей, — едва ли их было много: Есенин целыми днями был на виду, и это неразлучные его приятели запомнили бы и потом пересказали.

Записан только один случай: как в «Стойле Пегаса» Есенин выпроваживает из подсобной комнаты подругу и говорит почти озлобленно:

— Обкрадывают они меня.

Имажинистам попадало и по сей день попадает в первую очередь за то, что они — «богема». Затащили крестьянского Леля к себе в компанию и научили плохому.

В сравнении, к примеру, с утончённым символизмом имажинизм по сей день кажется чем-то скандальным, нарочитым и нездоровым.

Между тем ситуация почти обратная.

Символизм, так сложилось, в известном смысле требовал одержимости. Даже здоровые молодые люди, попавшие под влияние символизма, пытались казаться одержимыми хоть чем-то и порой переходили всякие разумные границы. Меняли жён и любовниц — достаточно вспомнить даму по имени Нина Петровская, жившую и с Белым, и с Бальмонтом, и с Брюсовым; жену Блока, которая жила ещё и с вышеупомянутым Белым; известны и сотни женщин самого Блока.

В символизме много нарочитой, почти навязчивой эротики: тон задавали Брюсов и Бальмонт.

Имажинизм — вообще не по этой части.

Весёлый, но здоровый цинизм — да, имел место, но не более.

Имажинисты скандалили, заходя в сферы, смежные с политикой, религией и, конечно, культурой; но быть знаменитыми в качестве покорителей женских сердец — нет, такой цели не было.

И в жизни, и в поэзии достаточно зримо была явлена ставка на мужскую дружбу, на творчество как самоцель, судьбу, неизбежное и единственно важное. «Сегодня вместе / Тесто стиха / Месить Анатолию и Сергею», — писал Мариенгоф; Есенин — про то, что он осуждён «на каторге чувств / Вертеть жернова поэм».

Жёнами и подругами они не менялись, половым мистицизмом не страдали.

Никто свои любовные удачи ни в поэзию, ни в публичную сферу не переносил; все имажинисты появлялись на людях либо по одному, либо друг с другом. Какие ещё женщины!

У Есенина десятки фотографий с друзьями от Клюева до Мариенгофа — и ни одной с жёнами или подругами, кроме Дункан.

К Хлебникову заехали — и то успели два раза сфотографироваться. Но где хоть один снимок «Изряднова и Есенин», «Райх и Есенин» или «Эйгес и Есенин» — они же более года были близки, или «Вольпин и Есенин» — он за ней целый год ухаживал, прежде чем её добиться.

Фотографироваться он любил, но женщин в фотоателье с собой не звал, скорее всего, принципиально.

Впрочем, и с собственными детьми у Есенина тоже не будет ни одной совместной фотографии.

Отдельно стоит остановиться на проблеме алкоголя.

И Шершеневич, и Мариенгоф, и Грузинов, и Рюрик Ивнев к алкоголю были практически равнодушны. С Кусиковым дело обстояло чуть сложнее: человек с Кавказа, он мог позволить себе перебрать, но в те годы другие вещи его тоже волновали.

В «Романе без вранья» Мариенгофа, описывающего приключения имажинистов и вроде бы срывающего с Есенина все покровы, алкоголя практически нет. Его и не было — пили мало.

В «Великолепном очевидце» Шершеневича — та же картина.

Вот воспоминания Рюрика Ивнева об имажинистских временах: «В ту пору он был равнодушен к вину, то есть у него совершенно не было болезненной потребности пить. <���…> Ему нравилось наблюдать ералаш, который поднимали подвыпившие гости. Он смеялся, острил, притворялся пьяным, умышленно поддакивал чепухе, которую несли потерявшие душевное равновесие собутыльники. Он мало пил и много веселился…»

Может, имажинисты, сговорившись, скрыли правду от широкой общественности?