Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Не расстреляли её по совершенной случайности. Ещё одна абсолютно литературная, но тем не менее реальная деталь — молодой красноармеец вдруг заявил: «С такими глазами не бывает предательниц, ребята. Давайте ответ из Москвы ждать!»

Три месяца она просидела в тюрьме. Ответ из Москвы пришёл, выпустили.

Приехав в Москву, устроилась работать секретарём сельхозотдела Особой межведомственной комиссии.

На фотографиях Бениславская миловидная, своеобразная. Уверенно-лукавый взгляд исподлобья, сросшиеся брови. Говорят, у неё были бирюзовые глаза; Мариенгоф напишет — «галочьего цвета». Она была очаровательна, очень добродушна, уверенно и грациозно двигалась. Знакомые восклицали: «Казачок, казачок!»

Мужчин у неё к двадцати двум годам не было — несмотря на все злоключения и путешествия, Галя оставалась девицей.

После двух шумных имажинистских выступлений она и её ближайшие подруги Аня Назарова и Янина Козловская стали постоянными посетительницами «Стойла Пегаса».

Есенин, конечно же, её — именно её — там видел, но, получив за кулисами от ворот поворот, некоторое время подойти не решался.

Однажды всё-таки оказался у столика, где сидела Галя, и сказал улыбаясь:

— Ну нельзя же так. Вы же каждый вечер сюда приходите. Давайте я скажу на входе, и вас будут пропускать сюда бесплатно. Говорите фамилию.

Стоимость входного билета в «Стойло Пегаса» поднималась до четырёх тысяч рублей — деньги обесцененные, но сумма всё-таки весомая. Понятно было, что девушки просаживают всё жалованье на походы к поэтам.

Галя — даром что уже влюблена в Есенина — сразу раскусила его хитрость: фамилию хочет узнать! — и назвала сразу три фамилии: Назарова, Козловская, Бениславская — догадайся сам, кто есть кто.

Есенин сообщил на входе, что три эти девушки имеют право на свободное посещение «Стойла Пегаса».

Так в его жизни появилась Галя.

Той же осенью в Москву приехала Женя Лившиц.

Итого: Эйгес, Вольпин, Бениславская и Лившиц. Надо было как-то со всем этим разбираться.

С Эйгес роман заканчивался, но никакой другой всё никак не начинался, хотя давно пора было.

В конце ноября, даря Вольпин книжку «Преображение», Есенин снова написал: «Надежде Вольпин с надеждой…»

Она ему:

— Сергей, да вы мне так уже подписывали книжку в прошлый раз.

В раздражении Есенин взял и дописал: «…с надеждой, что она больше не будет надеждой».

С Лившиц встретился, у них возобновились самые доверительные дружеские отношения, но во что-то большее не перерастали.

После их не очень частых встреч Женя иной раз спрашивала, устно или в записочке: «Серёжа, милый, я вас ничем не обидела?»

И что тут ответишь?

В итоге Есенин снова стал жить с Мариенгофом, в том же доме в Богословском переулке, но в другой квартире. Но обживаться начали так серьёзно, словно теперь уж точно никуда съезжать не собирались.

Понемногу начал складываться их быт, в целом не характерный для той эпохи и вообще не очень ассоциирующийся с поэтической жизнью.

Экономка Эмилия, борзая собака Ирма (главное — не перепутать), обеды из трёх блюд, накрахмаленные воротнички; никакие гости в дом без приглашения не попадают.

Мариенгоф констатирует: «Оба мы необыкновенно увлечены образцовым порядком, хозяйственностью, сытым благополучием».

Одевались одинаково: белые куртки из эпонжа, синие брюки и белые парусиновые туфли.

В те годы уже существовало понятие «золотая молодёжь»; Есенин с Мариенгофом становились не просто её олицетворением, но — вождями.

Передвигаться только на извозчиках, иметь своих портных — культ своеобразной удачливости: да, мы такие — завидуйте.

В каком-то смысле такое их поведение тоже было вызовом не только многочисленным завистникам, но и самой эпохе.

Ты, эпоха, с нами так, а мы с тобой — вот так.

— Что-то, Толя, мы заскучали в этой Москве, не поехать ли нам посмотреть что-нибудь красивое, ещё нами не виданное?

— Может быть, Париж, Серёжа?

— Так уж сразу Париж. Давай что-нибудь поближе.

14 декабря Есенин, Мариенгоф и официально вернувшийся в состав имажинистской группы Рюрик Ивнев пишут заявление на имя Луначарского с просьбой разрешить двухмесячную командировку в Эстонию и Латвию — естественно, в целях пропаганды современного революционного искусства.

Спустя неделю Луначарский даст разрешение.

22 декабря Есенин продаёт агентству «Центропечать» две тысячи экземпляров четвёртого издания «Радуницы» — по 135 рублей за штуку — и получает на руки 270 тысяч рублей.

В издательстве «Имажинисты» сдана в набор книга литературоведа, композитора и музыкального теоретика Арсения Авраамова «Воплощение: Есенин — Мариенгоф». Два молодых человека (одному 23 года, другому 25) считают, что заслужили серьёзного разговора о себе.

То есть большинство поэтов в Советской России не могут издать своих стихов, а имажинисты спокойно пользуются возможностью выпускать книги, посвящённые им самим.

«Хотите, целую книгу — in folio — напишу о „месяце“ Сергея Есенина? — спрашивает Авраамов в своей работе. — Ещё книгу о его „корове“? Ещё и ещё по книге о его солнце, звёздах, дереве, Боге, лошади? Не только „шаблонных“ нет у него — свои собственные, новые образы он никогда не повторяет. Сам он — рог изобилия, образ его — сказочный оборотень».

В своём издательстве имажинисты платят авторам в три раза больше советской ставки Госиздата — могут себе позволить.

Правда, сборник стихов Есенина, подготовленный им для Госиздата под названием «Стихи и поэмы о Земле русской, о чудесном госте», был отклонён из-за отрицательного отзыва рецензента — писателя Александра Серафимовича, в своё время уже завернувшего книгу Шершеневича.

Что ж, хотелось издаться легально, в государственном издательстве Страны Советов, — но не вышло; грустить не станем и ставки снижать не будем.

На предновогоднем банкете в Доме печати Есенин находит Маяковского и прямо ему объявляет:

— Россия — моя. Ты понимаешь? Моя!

Сколько бы Есенин ни ругал Маяковского, внутренне он знал, с кем борется за звание первого поэта.

— Твоя, — спокойно отвечает Маяковский. — Возьми. Ешь её с хлебом.

Новый, 1921 год имажинисты справляли в Большом зале Политехнического музея.

Забравшись на стол, читали по очереди стихи, отвечали на записки и вообще фраппировали публику.

Есенин, между прочим, заявил, что Пушкина имажинисты уже не признают.

Люди всерьёз на это реагировали.

— Как так? — кричали. — Неужели вам не стыдно?

Есенин в ответ читал начало «Евгения Онегина» и затем спрашивал: «Разве это не похоже на „Чижик-пыжик у ворот“?»

Не дождавшись вразумительного ответа, говорил: