Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

И это всё Колобов.

Но мандаты тоже не вызвали ни малейшего интереса.

Вот так день!

Всё-таки не надо было от лампадки прикуривать…

Поначалу имажинисты пытались отшутиться и даже подтрунивали над красноармейцами и чекистами, но вскоре поняли, что всё серьёзно, и, надвинув на глаза шляпы, стали молча ждать развития событий.

Картины рисовались самые апокалиптические.

«А где эти зловонные имажинисты, — спросят завтра в Союзе поэтов, — которые в грязи лежат, поливая себя золотым кипятком?»

«Где-где, — ответят им, — уехали на Соловки за спекуляции: каждому по десятке влепили — будет им теперь „Исповедь хулигана“…»

В час ночи всю компанию, около пятнадцати человек, начали усаживать в два грузовых автомобиля, чтобы везти на Лубянку.

Здесь Есенин, совсем недавно отсидевший неделю на голодном пайке после ареста в доме Кусикова и теперь, в не в пример Мариенгофу и Коробову, отлично знающий, что почём, проявил настоящие крестьянские сметливость и запасливость.

Он нагрузил Мариенгофа одеялами, свиными корейками, целым гусём, головкой сыра, телятиной: неси, Толя, пригодится…

Помимо супругов Шатовых и имажинистов, в машине тряслись начальник отдела Личного стола Наркомпроса Б. Н. Шрамченко — печальный человек пятидесяти одного года и советский служащий П. Н. Малиновский шестидесяти лет, тут же начавший жаловаться на грудную жабу и порок сердца…

Симптоматичные всё лица!

Дети, тёща и бабушка Шатовых остались дома.

В камере Есенин, с видом бывалого, устлал бархатистыми одеялами нары и молча лёг спать.

На другой день их по очереди водили на допросы, инкриминируя валютную спекуляцию; имажинисты, естественно, всё отрицали.

Доказать что-то оказалось невозможно — ни валюты, ни кишмиша у имажинистов при себе не было.

Тем временем за них уже ходатайствовал Московский политический Красный Крест — их знакомцы, которым сумели подать весточку, а заодно начальство Григория Коробова.

Проведя две ночи на Лубянке, имажинисты, все трое, вернулись домой.

Супруги Шатовы просидят ещё более полугода — с ними органам явно было о чём поговорить. Впрочем, на серьёзные уголовные сроки вины не наберётся — их выпустят в ноябре 1921-го. Больше никаких салонов имажинистам не будет.

В том же году у доброго товарища имажинистов, певца Леонида Утёсова, появится новая песенка под названием «Куплеты газетчика».

В песенке этой есть и такой куплет:

Сочинил это не кто иной, как имажинист Николай Эрдман, а под мешочниками совершенно очевидным образом подразумевались Есенин, Мариенгоф и Колобов.

«Куплеты газетчика» будут записываться на советских грампластинках — но вряд ли хоть один слушатель Страны Советов мог предположить реальную подоплёку этой песенки.

Мариенгоф в 1950-е годы мог бы поставить пластинку с куплетами своим знакомым и сказать: «Знаете, а вот эта песня про нас с Есениным!»

Знакомые переглянулись бы и решили, что старик начал заговариваться. Никто бы не поверил.

Утёсов наверняка исполнял эти куплеты в «Стойле Пегаса», и все собравшиеся отлично понимали, о ком идёт речь, и довольно хохотали, но сообщить об этом никому не могли.

Однако в те дни настроения смеяться совсем не было.

Имажинисты узнали, что начата проверка по всем их предыдущим изданиям; тут же выплыли самые неожиданные — вернее, вполне ожидаемые — факты: сборники издавались, в сущности, незаконно.

Госиздат информирует ВЧК — Всероссийскую! Чрезвычайную! Комиссию! — о серьёзных нарушениях, имевших место при издании есенинской «Исповеди хулигана» (трёхстраничная книжица на грубой зернистой бумаге! из одного стихотворения! и из-за неё целое разбирательство!) и сборничка «Развратничаю с вдохновением» Мариенгофа — ещё одной четырёхстраничной книжицы на зернистой бумаге.

Всё, это конец.

16 апреля был первый по-настоящему весенний день, всё оттаяло, потекло.

Есенин решил: надо утекать и ему.

Он уже не раз так делал.

У него даже настроение поднялось: есть же выход, есть! — пропасть, и с концами.

Встретил Галю Бениславскую. До чего ж хорошенькая: загнутые вверх ресницы, прямой узкий нос, матроска со значком Ленина и передвигается на велосипеде, причём удивительно элегантно.

Она запомнила, что они с Есениным хохотали непонятно над чем.

Есенин повторял:

— Уезжаю в Туркестан, уезжаю в Туркестан.

Жизнь сразу показалась удивительной и по-хорошему непредсказуемой.

Мариенгоф говорит:

— Что, вправду уедешь? Прекрати!

Есенин:

— А ты нет?.. А я — да.

И вдруг:

— А посмотри на Галю! У неё глаза зелёные! Правда, зелёные…

Не мешкая, на другой же день Есенин, Колобов и некий «инженер Лёва» выехали в Туркестан.

У Мариенгофа были какие-то свои резоны остаться.

Он вполне мог думать, что за копеечную книжицу в порошок не сотрут, а шум с Луначарским пройдёт за считаные дни.

И квартира у них с Есениным. И собака Ирма скоро ощенится. И книжная лавка. И «Стойло Пегаса». И для драмы «Заговор дураков» ему Туркестан категорически не нужен, а нужны местные архивы.

И Мариенгоф был прав, наверное.

Но Есенин решил, что для работы над «Пугачёвым» ему тем более надо отбыть.

У него была своя правда.

Первую главку Есенин успел написать зимой в Богословском переулке. Интонацию он поймал с первых строк:

Какие-то постройки без единого огня, что-то скрипит, солнце заходит… Герой всматривается и чуть хромает. Откуда он явился, неизвестно. Ясно, что ничего хорошего в его прежней жизни не было. Жизнь была паршивая. Но едва ли хоть что-то способно его напугать.

И какой замечательный сбой ритма: для соответствия третьей строке в первой должно быть девять слогов (тогда было бы так: «Ох, как устал и болит нога… ты ли, ты ли, разбойный Чаган…») — но тогда трудно осознать состояние пугачёвской ноги. Посему, оцените появление внеметрического «как»: «Ох, как устал и ка-а-а-ак болит нога…»

Закончил поэму Есенин в салон-вагоне Колобова; ехал в купе один, за стеной Гриша и Лёва из-за чего-то непрестанно ругались; всё это веселило Есенина, он напрочь забыл про московские дела и работал запойно.

Гриша прибегал с какими-то претензиями; Есенин, смеясь, отвечал:

— Я тебя, дурака, в бессмертие помещаю, вместе с твоим вагоном; иди самовар поставь мне лучше…

«Пугачёв» — в известном смысле совершенная поэма. Дело не в том, что в ней, как сам Есенин хвастался, «рифмы как лакированные башмаки» и с технической точки зрения всё выполнено безупречно.