Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Окраина бывшей империи, Гражданская война ещё длится, страна переживает чудовищные перегрузки, людей, способных понимать, о чём говорит Есенин, на всю Россию, быть может, дюжина; но он упрямо, с религиозной хваткой — неистово и ласково одновременно — доказывает своё.

Мало того: привёз с собой книжки имажинистских друзей, договорился о их продаже в Туркестанской библиотеке и всех зазывал покупать.

Ширяевца запомнили на есенинских выступлениях в праздничном костюме, в белой рубахе с цветочками — весь сиял; даже имажинизм не способен был испортить ему настроение.

На квартирном выступлении Есенин читал отрывки из «Пугачёва».

Когда закончил, раздались аплодисменты, хотя в комнате никто не хлопал.

Оказывается, осталось открытым окно — жара же — и на улице столпились несколько десятков человек, привлечённых громким есенинским голосом.

Ширяевец потом гордился: именно Ташкент первым услышал эту поэму.

Осознавал ли он, что есенинский «Пугачёв» тоже вскормлен, вырос на имажинистских дрожжах?

Есенин, упрямец, на прощание Ширяевцу подписал «Исповедь хулигана» так:

«Я никогда не любил Китежа и не боялся его.

Нет его и не было, так же, как и тебя, и Клюева.

Жив только ум, его я люблю, его кормлю в себе, поэтому ничто мне не страшно…»

Русский ум, вот что. Русский ум может принять и революцию, и имажинизм, и пугачёвщину, и ноги раскорячить до Египта — и выловить из всего этого небывалые поэтические созвучия.

Есенин как создатель национального поэтического архетипа обыграл и Клюева, и Ширяевца, и всех остальных — и по влиянию, и даже в самом элементарном, количественном смысле — в огромное число раз: его читали и продолжают читать миллионы людей, он растворён в русском языке и в национальном характере.

Подтверждает ли это его правоту?

А что ещё должно подтверждать его правоту?

Ширяевец после такого посвящения должен был снова встать на дыбы, но…

Лучшее из написанного Ширяевцем — шедевральный «Мужикослов» (ноябрь 1921-го) — сочинено под умело осознанным, растворённым, но очевидным влиянием «Исповеди хулигана» и «Пугачёва».

Ширяевец здесь освободился от ложной манеры «ой-люли-люли», зато научился по-есенински повышать в стихах голос, переходить с крика на шёпот, жестикулировать.

Он умело пользуется принципами поэтической дисгармонии — не нарочитой, речевой или смысловой, а отвечающей задаче: пропеть мужику отходную и одновременно величальную.

Невзирая ни на что, есенинская поэтическая правда оказалась в итоге действеннее.

В Ташкенте Есенин пробыл две с лишним недели.

Ночевал в салон-вагоне; утром они с Колобовым брали извозчика и отправлялись либо гулять, либо к Ширяевцу — тот не выходил на работу в те дни, когда договаривался с Есениным о прогулках, обошёл с ним все главные места в Ташкенте, водил к местным художникам и сочинителям.

Посещали узбекские праздники. Признаться, Есенин уставал от шума и музыки; сидел и думал своё: а в Рязани лучше — в той самой, где не показывался давным-давно.

Съездил в предгорья Чимгана: покрытые снегом великолепные вершины, дух захватывает. Смотрел-смотрел — и говорит:

— А вот у нас, в Константинове, на Оке…

Спустя неделю на вопрос, что больше всего запомнилось, вдруг ответил:

— Верблюд.

Помнят: совсем не пил и тогда.

Поначалу угощался пловом, потом даже пожаловался матери Ширяевца Марии Ермолаевне, что привык питаться, как птица небесная, а здесь что-то несусветное творится.

Надо сказать, Ташкент в сравнении с той Россией, откуда Есенин явился, жил парадоксально: одевались люди бедно, на работу ходили в халатах и тапочках за неимением другой одежды, но при этом всюду жарились шашлыки, плов благоухал, сладости небывалые красовались. Есенин поначалу набросился на яства, но быстро пресытился.

Отдыхал душой, когда Мария Ермолаевна пела русские песни, пил зелёный чай и подпевал ей — вот чем сердце его успокаивалось.

В Ташкенте совершенно случайно Есенин встретился со своим знакомым по университету Шанявского поэтом Василием Наседкиным — будущим мужем сестры Кати.

Наседкин приехал из Самарканда, где служил в действующей армии.

Василий, обладатель совершенно романной биографии — ушёл добровольцем на войну ещё в 1915 году, в 1916-м отучился в юнкерском училище, в 1917-м руководил юнкерами, перешедшими на сторону революции, и лично штурмовал Кремль, был членом Реввоенсовета, комиссаром, а теперь воевал с басмачами, седьмой год на фронтах, — на профессионального дезертира Есенина смотрел снизу вверх.

Наседкин: «С той поры, как я приобрёл тонкую тетрадочную книжку стихов „Исповедь хулигана“, я полюбил Есенина как величайшего лирика наших дней».

Потому что Есенин — главный русский поэт.

Когда он со скуки заявился в местный театр на какой-то спектакль, раздался крик: «В зале присутствует поэт Сергей Есенин!» Публика встала и несколько минут аплодировала.

В тот вечер он, при всей своей нацеленности на славу, не знал, куда деться: спектакль пришлось остановить, а потом, когда действие продолжилось, зрители смотрели чаще на него, чем на сцену.

Из Ташкента в последние майские дни Есенин выехал в Самарканд.

С ним, между прочим, отправилась новая знакомая — Елена Макеева.

Давший пять выступлений в Ташкенте, Есенин насытился успехом и подустал: о своём прибытии в Самарканд никого не извещал, концертов не было, книжками не торговал, ни с кем не встречался.

Был с Леной.

Из общественных мест посетил только Театр революционной сатиры.

А так — гулял по старому городу, смотрел на башни и минареты: мечеть Биби-Ханым, мавзолей Шахи-Зинда, мавзолей Гур-Эмир, медресе Шир-Дор; уверяли, что ему даже понравилось.

В ночь на 3 июня отправились на поезде обратно, через Ташкент.

В Ташкенте с Леной распрощался навсегда. Подарил ей букет розовых и белых роз.

В долгих дорогах соскучился по имажинистам. Только вернулся в Москву — и сразу такую штуку придумали, всем на очередное удивление, в том числе Луначарскому!

В ночь на 12 июня компания имажинистов расклеила в Москве десятки листовок с объявлением мобилизации.

Здесь надо ещё контекст осознавать. Пока Есенина не было, началась масштабная проверка издательской деятельности имажинистов, обнаружившая, как и следовало ожидать, десятки нарушений, а Совнарсуд открыл производство по делу всей их компании.

Казалось бы, надо затаиться.

Нет, конечно. Если они — так, то мы — вот так.

Мобилизация касалась только отдельных групп граждан, хоть и была обозначена в листовках как всеобщая.

Текст листовки гласил, что поэты, живописцы, актёры, композиторы, режиссёры и прочие друзья искусства должны явиться 12 июня в девять вечера к памятнику Пушкину на Тверской.