Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

И тут Галя — с милейшими чуть мохнатыми бровями, с прямым влюблённым взглядом, без собственных стихов, а вся в нём растворённая. Как ему надо: чтобы ему — всё, а с него — только лёгкое, как его походка, согласие на любовь к себе.

Несмотря на свою интрижку в ташкентско-самаркандской поездке, Есенин возвращался именно к Бениславской, с которой ничего ещё не случилось, и вёз ей подарки — восточные шали и кольцо.

Надя Вольпин всё заметит: «…с некоторых пор почти каждый вечер в „Стойло Пегаса“ приходит Галина Бениславская».

Мариенгоф запомнит их с Есениным июль и август в Богословском таким: «Чтоб моркотно не было от безалабери, до обеда закрывали наши двери и для друзей, и для есенинских подруг. У входа даже соответствующую вывесили записку».

(Она гласила: «Не беспокоить. Поэты Есенин и Мариенгоф работают».)

«А на тех, для кого записка наша была не указом, спустили Эмилию. Она хоть за ляжки и не хватала, но Цербером была знаменитым…»

Выступлений у него тем летом было не так много: только несколько триумфальных чтений «Пугачёва». На одном из первых — в Москве, в Доме печати, 1 июля — публика от восторга бросилась к сцене и вынесла Есенина на руках.

Бениславская в зале тоже была.

Шла потом домой рассеянная — понимала, что растворена в этом человеке навсегда.

4 июля Бениславская пишет своей подружке Анне Назаровой, у которой тоже случился роман — с Вадимом Шершеневичем: «Когда он читает „Пугачёва“, то Есенин и Пугачёв — одно, нет в отдельности ни того ни другого».

Вчера, сообщала Бениславская в том же письме, Есенин звал её в клуб III Интернационала на вечер имажинистов. Значит, 3 июля они виделись, но отношения их ещё оставались приятельскими.

В письме от 24 июля, адресованном Назаровой, Бениславская рассказывает про Есенина, приближающегося к завершению «Пугачёва», как человек, уже допущенный в дом в Богословском: «А как он доволен 7-й главой. Но замучил, понимаешь, ведь так трудно ждать конца. И притом, как будто нарочно дразнит, рассказывая о том, как пишет и т. п. А недавно я опять видела черновик и не сдержалась — открыла и стала читать (первые строки — дальше было неудобно — Анат[олий] Бор[исович] мешал)».

Мы здесь видим, что в квартире Сергей, Толя и Галя и Гале уже позволено смотреть рукописи Есенина.

В конце июля Мариенгоф пишет отличную поэму «Разочарование» — о тщетности погони за поэтической славой; но, между прочим, там есть две неожиданные строки: «Не согревает стынущие руки / Давнишней дружбы стынущий очаг…»

Ничего подобного Мариенгоф не писал, пока были Райх, Эйгес, Вольпин. И тут вдруг…

Столь сильно приревновал к Гале?

21 августа Вольпин, считающаяся поэтессой круга имажинистов и выступающая в их кафе, сообщает, что в «Стойле Пегаса» Есенин весь вечер проводит за столиком с Галей.

Свою соперницу Надя описывает так: «На Галине что-то вроде кокошника. Она казалась необыкновенно похорошевшей. Даже глаза — как и у меня, зелёные, но в более густых ресницах — точно посветлели, стали совсем изумрудными (призаняли голубизны из глаз Есенина, мелькнуло в моих горьких мыслях) и были неотрывно прикованы к лицу поэта».

И далее: «Сейчас здесь празднуется, — сказала я себе, — желанная победа. Ею, не им!»

К Вольпин подошёл знакомый журналист и сказал, кивая на Есенина и Бениславскую:

— Не налюбуюсь этой парой! Сколько преданной, чистой любви в глазах этой женщины!

«Нашёл с кем делиться своими восторгами», — подумала Вольпин, но тут же похвалила себя: «Но, значит, мои глаза не выдали ревности. Спасибо, Катя Эйгес… Кое-чему я у тебя научилась».

Ревность Эйгес была более чем заметна.

Но прошёл совсем малый срок, и на месте Эйгес оказалась сама Вольпин.

Впрочем, Бениславской праздновать победу предстояло, увы, совсем недолго.

К 1921 году Есенин как-то догадался, что женщина тоже может послужить тому не единственному, но главному, ради чего он жил, — поэзии.

Удаче в поэзии. Безоговорочному месту наверху.

Да, на это работал его огромный дар. Но неизбежно выяснялось: если нарядиться в сапожки и крестьянскую рубаху, то стихи слушают по-особому — куда внимательнее, чем если без рубахи и румян на щеках; если же переодеться в лаковые башмаки и костюм от лучшего портного, совсем иная история получается. А когда при этом ещё со сцены посылаешь слушателей в непотребную сторону — и вовсе весело.

И Клюев был кстати, и друзья-имажинисты тоже.

Но женщина… женщины в этом смысле у Есенина ещё не было.

Эйгес и Вольпин могли подпитываться от его, есенинской, славы, но не прибавляли к этой славе никаких красок.

И Галя Бениславская, увы, тоже.

В разгар отношений с Бениславской Есенин познакомился с дочерью певца Фёдора Шаляпина Ириной.

Её отец был мифом, небожителем. Едва ли хоть кто-то из числа исполнителей ли, художников ли, литераторов ли в 1921 году мог сравниться с ним в оглушительной известности. Есенин видел писателя Горького, видел художника Репина; да, признание их было безусловным, но… не то. Ему хотелось поклонения, хотелось, чтобы при одном его виде замирали.

Мариенгоф вспоминал, как однажды они с Есениным, прогуливаясь, случайно увидели Шаляпина. В то время на московской улице разве что трамваи и лошади не узнавали певца, люди же встали как вкопанные, смотря во все глаза. То здесь, то там раздавалось восхищённое: «Шаляпин! Смотрите, Шаляпин!»

Есенин наблюдал всё это в полном потрясении, разглядывая не столько даже самого Шаляпина, сколько реакцию на его явление.

Спустя минуту со сдавленным горлом произнёс: «Вот это слава».

Ему нужна была такая же, не меньше.

Как было: закадычный есенинский товарищ, великий скульптор Сергей Конёнков, приобрёл машину и позвал его и Толю покататься. Те с радостью согласились — авто было, естественно, всем в новинку.

Конёнков говорит: а давайте ещё к Шаляпиным заедем.

Сам Фёдор Иванович уже отбыл за границу, а дочка ещё здесь жила.

Ирина не была красавицей — с виду обычная веснушчатая девчонка. Но у неё имелась небывалая фамилия. Фамилия, которую знали во всём мире.

Сама Россия, спроси тогда хоть сколько-нибудь наслышанного европейца, ассоциировалась с двумя главными именами: Ленин и Шаляпин. Вот бы Есенина к ним через запятую вписать.

Пять часов разъезжали по разбитым дорогам Подмосковья, но Есенин ничего вокруг не замечал.

Он вовсю увивался за Ириной, был замечательно ласков и обходителен; даже Толя, знавший все есенинские уловки, начал коситься.

Дома Мариенгоф, укатавшийся до оранжевых кругов в глазах, свалился на кровать и застыл, а Есенин, напротив, был бодр и розов. Ходил туда-сюда.

Потом подсел и говорит тихонько: