Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

(Кажется, после расстрела Гумилёва такое название было не совсем этичным.)

Однако симптоматично в этом смысле одно событие непубличного толка, о котором стоит задуматься.

Журнал «Печать и революция» со статьёй Луначарского, где имажинисты были названы шарлатанами, вышел ещё в начале августа и, безусловно, сразу попал в руки к этой компании.

Поначалу они и не думали реагировать на выпад наркома — мало ли их полоскали. Но спустя месяц с лишним, то есть где-то через неделю после известия о Гумилёве, имажинисты вдруг обратились в редакцию журнала «Печать и революция» с письмом.

Оно гласило:

«Ввиду того, что вышеназванный критик и народный комиссар уже неоднократно бросает в нас подобными голословными фразами, центральный комитет имажинистского ордена считает нужным предложить:

1. Наркому Луначарскому — или прекратить эту легкомысленную травлю целой группы поэтов-новаторов, или, если его фраза не только фраза, а прочное убеждение, — выслать нас за пределы Советской России, ибо наше присутствие здесь в качестве шарлатанов и оскорбительно для нас, и не нужно, а может быть, и вредно для государства.

2. Критику же Луначарскому — публичную дискуссию по имажинизму…»

Подписали письмо Есенин, Мариенгоф и Шершеневич.

Что это было?

Возможности эмигрировать вскоре будут предоставлены всем троим — и никто из них за границей не останется.

Определённая подспудная реакция на известие о расстреле Гумилёва здесь имеется («…ну вас к чертям, и вправду ещё убьёте»); но основной посыл был всё-таки, с позволения сказать, шантажистским.

Ровно таким же, как в прошлый раз, когда имажинисты в 1919 году обращались к Луначарскому с той же самой просьбой.

Имажинисты были абсолютно убеждены в своей значимости и в известном смысле снова ставили наркому на вид: либо считайтесь с нами, либо пеняйте на себя — останетесь тут со своими недоученными пролетариями, «канцеляристом» (определение Есенина) Брюсовым, дичающим Клюевым и громыхающим Маяковским. Даже Бальмонт от вас сбежал: тёзка есенинского сына, писавший абсолютно просоветские стихи, не так давно выехал в командировку на Запад и не вернулся.

В этом контексте стоит рассмотреть ещё один крайне занимательный документ.

В те же дни, сразу после двух смертей, Есенин и Мариенгоф задумали совместный сборник с весьма нескромным названием: «Эпоха Есенина и Мариенгофа».

Это было не случайной, впроброс, задумкой, а продуманным шагом.

Сборник будет свёрстан, а Сергей и Анатолий напишут в качестве предисловия к книжке специальный манифест.

Для начала задумаемся: есть ли в самом названии сборника своеобразная реакция на уход Блока и, пусть в меньшей степени, Гумилёва?

Вопрос риторический, но ответ всё равно прозвучит.

Есть.

Безусловно подразумевалось: пространство стало пустыннее, и их главенство в эпохе всё более очевидно.

Манифест гласил:

«Принося России и миру дары своего вдохновенного изобретательства, коему суждено перестроить и разделить орбиту творческого воображения, мы устанавливаем два непреложных пути для следования словесного искусства:

1. пути бесконечности через смерть, т. е. одевания всего текучего в холод прекрасных форм, и

2. пути вечного оживления, т. е. превращение окаменелости в струение плоти.

Всякому известно имя строителя тракта первого и имя строителя тракта второго».

(Естественно, имелось в виду, что за первый пункт отвечает Мариенгоф, а за второй — Есенин.)

Но важно, что пишут эти молодые люди далее:

«…мы категорически отрицаем всякое согласие с формальными достижениями Запада и не только не мыслим в какой-либо мере признания его гегемонии, но сами упорно готовим великое нашествие на старую культуру Европы.

Поэтому первыми нашими врагами в отечестве являются доморощенные Верлены (Брюсов, Белый, Блок и др.), Маринетти (Хлебников, Кручёных, Маяковский), Верхарнята (пролетарские поэты — имя им легион).

Мы — буйные зачинатели эпохи Российской поэтической независимости».

Дата: 12 сентября.

Сложно не отметить некоторый цинизм Сергея (его подпись стояла под манифестом первой) и Анатолия.

Ладно бы ещё Маяковский — с ним они хотя бы пребывали в творческом конфликте. Но Хлебников? Они же сами его рукоположили на должность председателя земного шара и приняли в компанию имажинистов. Но Брюсов? Они же сами втягивали его во все имажинистские игры за власть в Союзе поэтов. О пролетариях, которых имажинисты пытались перетащить в свои ряды, говорить нечего — их не жалко.

Но Блок?

После его смерти прошло чуть больше месяца!

Своё место Есенин не собирался уступать ни живым, ни мёртвым.

В газетах писали, что в имажинистах есть нечто «американское». И расшифровывали, что именно: «Реклама. Крик. Натиск. Буйность».

Всё в точку. Но это ещё не весь список.

Имажинисты собрали не только самую влиятельную поэтическую школу — отделения их молодых последователей (к несчастью, в основном бездарных) открывались по всей стране и с неменьшим шумом лопались. В Харькове в центральном городском зале проходили литературные суды над имажинистами, в Воронеже с местной имажинистской молодёжью боролся молодой пролетарский поэт Андрей Платонов. Имажинисты создали ещё и свой групповой стиль, вызывавший безусловную зависть у менее удачливых собратьев по ремеслу.

Здесь всё шло в дело: безапелляционные манифесты, шумные акции, бесперебойный выход имажинистских книг, ставка на успех, безукоснительный денди-стиль в одежде, нарочитая скандальность, безусловная работоспособность, выражавшаяся, конечно, не только в постоянном обновлении поэтического репертуара, но и в циркуляции подсобных хозяйств: кафе, книжных лавок и т. п.

И потрепанные футуристы, и размётанные временем символисты, и несчастные крестьянские самородки, и неказистые пролетарские поэты, никак не оправдывавшие возложенных на них государством надежд, — все они на имажинистском фоне терялись.

Правоверный большевистский поэт, будущий приятель Есенина Илья Садофьев в поэме «Индустриальная свирель» провозглашал:

Но пока поэтические пролетарии дули в свои свирели, имажинисты собирали самые большие залы в Москве. Если Есенину хоть кого-то из поэтической братии и было жалко, так это своих крестьянских товарищей, прямо говоря, оставленных им.

Поочерёдно они заявлялись в «Стойло Пегаса», разве что не крестясь украдкой, осматривались там — ага, на стенах ни одной строчки из их избяных песен нету, какие-то шершеневичи, кусиковы (насекомые какие-то, а не люди, прости господи), повсюду девки сидят, разврат тут, поди, творится, а то и свальный грех; ага, вот и Серёжа бежит, несёт пирожки, наливочку — чует свою вину, чует, оттого и разыгрался так в приветливого хозяина.