Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Есенин и вправду хотел им понравиться, вёл себя, словно за ним действительно имелась вина: он достиг своего, он забрался наверх, а эти, несчастные, смотрят снизу и тоскуют. И ботинки у них плохие, и воротнички грязные, и стихи их слушать никто не хочет.

Орешин в 1919-м уехал в Саратов: в Москве ему дела не находилось, а в Саратове он мог претендовать на звание первого поэта. Отдадим ему должное: за два год выпустил там три сборника стихов.

Но и Москве хотелось напомнить о своём существовании!

Есенин устроил заехавшему в столицу Орешину сольное выступление в «Стойле Пегаса». Публика реагировала на него вяло, тем более что читал он что-то большевистское, дидактическое. Даже Гале Бениславской — хотя Есенин и настраивал её отдельно послушать его золотого друга Петра — было малолюбопытно.

То там, то сям затевались разговоры, заглушавшие Орешина. Есенин в бешенстве носился по залу и в одном месте пшикал, а в другом прямо крыл матом: а ну-ка позакрывали рты свои, а не то вынесу сейчас из «Стойла»!

Орешин пообещал, что в другой раз будет лирику читать. Есенин кивал согласно: да, Петь, давай лирику, давай ещё раз приходи; даже гонорар тому заплатил — и что в итоге?

В итоге Орешин пишет стихи:

Конечно, так себе стихи — почти проза; хотя и проза так себе.

Если что-то и есть в них, так это искренность негодования.

Завершались они так:

Самое здесь забавное, что рифма «обидеть» / «челяди» — типично имажинистская, диссонансная, равно как и строчка «уйти б навсегда душой» — будто подворованная у Есенина периода «Исповеди хулигана» или «Сорокоуста».

Ах, Орешин, ох, Петя…

Мариенгоф вспоминает одну из встреч, когда увиделись лицом к лицу они с Серёжей и бывшие крестьянские сотоварищи: «Пимен Карпов шипел, как серная спичка, зажжённая о подошву, а Пётр Орешин не пожалел ни „родителей“, ни „душу“, ни „бога“…» — проще говоря, покрыл Есенина и Мариенгофа отборной матерной бранью.

В иной раз Есенин бы драку устроил, а тут грустил — на крестьян он смотрел, как на самую несчастную родню, которым с эпохой точно не повезло: сноровки не хватило выкарабкаться.

Он и в Константиново оттого годами не ездил: стыдно было! Последний раз навещал родителей и сестёр в 1920 году, а до этого — в 1918-м. Два визита по несколько дней за четыре года! На Ростов-на-Дону, Ташкент, Самарканд находил время, в Новгород и то ездил, а рязанских своих краёв, до которых куда ближе, избегал последовательно и упрямо.

Отчего всё: когда виделся с отцом в прошлые приезды, кричал на него: «Кулак, ничего не соображаешь!» — а теперь что было сказать? Крестьянство действительно бедовало, на него взвалили все невзгоды военного коммунизма.

Отношения с крестьянскими поэтами несли ещё и этот отпечаток: как будто он, Есенин, их обманул когда-то. Но разве он? Разве не сами они обманулись?

Вина Есенина была в одном: он оказался не просто одарённее, но и удачливее и предпочёл их крестьянской сцепке компанию Анатолия и Вадима.

Предпочёл — да, но Анатолию и Вадиму внушал: моих, сиволапых, обижать не сметь, поняли?!

Увы, никто есенинской широты не оценил.

Клюев, Клычков, Карпов, Ширяевец, Орешин обменивались редкими весточками, и настрой был у всех одинаков: пропал паренёк, загордился, украли нашего Серёжу.

Ни о ком Клюев не написал столько славных, чувственных стихов — и столько горьких, но не менее чувственных, — как о Есенине.

В поэме «Медный кит» 1919 года писал:

Инония (у Есенина) и Белый скит (у Чапыгина) символизируют рай земной, который в случае Клюева имеет коннотации плотские; отсюда — уды, то есть мужские половые органы.

Для пояснения клюевской философии стоит сослаться на его размышления:

«Для меня Христос — вечная неиссякаемая удойная сила, член, рассекающий миры во влагалище, и в нашем мире прорезавшийся залупкой — вещественным солнцем, золотым семенем непрерывно оплодотворяющий корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный и преисподний — огненный. Семя Христово — пища верных. Про это и сказано: „Приимите, ядите…“ и „Кто ест плоть мою, тот не умрёт и на Суд не приидет, а перейдёт из смерти в живот“.

(Богословам нашим не открылось, что под плотью Христос разумел не тело, а семя, которое и в народе зовётся плотью.)

Вот это и должно прорезаться в сознании человеческом, особенно в наши времена, в век потрясённого сердца, и стать новым законом нравственности».

Где-то в этих смутных координатах наверняка располагались и клюевские объяснения своей безусловной тяги к мужчинам; но он, как мы видим, наверняка сумел уложить это в своей голове красиво и ровно, с религиозным подтекстом.

В других стихах 1919 года Клюев пророчествовал об ином желанном:

Клюев действительно перешлёт Ленину свои стихи о нём; вождь найдёт время прочесть и даже передаст через Крупскую (принимавшую посылку от клюевского посланца) короткий привет, а книжку оставит в личной библиотеке.

В «Песнях Вытегорской коммуны» той же поры Клюев предлагал свой расклад сущности русской революции через противопоставление поэтов — Есенина и Маяковского:

Клюев пишет здесь о том, что за революцией стоит русская природа, русское естество, что Есенин — а никак не Маяковский — её главное, золотое отражение.

Знал ли, ведал Николай тогда, что Есенин сойдётся с людьми, по сравнению с которыми Маяковский покажется вполне симпатичным крупным человеком?

И вот случилось.

Летом 1920-го Клюев из своей Вытегры, где то бедовал, то неистово агитировал за советскую власть, произнося невиданной силы речи на всех подряд собраниях, то скупал и перепродавал иконы, писал Сергею Городецкому:

«Где Есенин? Наслышан я, что он на всех перекрёстках лает на меня, но Бог с ним — вот уж три года как я не видел его и строчки не получал от него.