Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

— Толя, а как же хорошо звучит: «Есенин и Шаляпина»… Может, жениться?

Он готов был жениться просто на фамилии.

Возможно, само звучание фамилии невольно побудило его обнаружить в Ирине и невиданное очарование, и ум, и женскую притягательность.

И сама Ирина в Есенина, кажется, немного влюбилась.

По крайней мере в его стихи. Знала их наизусть. Потом, позже, читала отцу. Отец плакал.

7 августа 1921 года в Петрограде умер Блок.

Он ничего не писал в последние годы; без усилий, будто бы нехотя, снисходительно возглавлял петроградское отделение Всероссийского союза поэтов, за главенство в котором так боролись московские имажинисты; соглашался выступать со стихами за баснословные суммы, объясняя: «Я стал корыстен, алчен и чёрств, как все». В этом слышна не только горечь, но и самоирония; а в целом это почти имажинистский подход — только у имажинистов корысть перемалывалась весёлым, бойцовским цинизмом, а у Блока уже нет, он начал себя ненавидеть.

За то, что чёрств, что поэзия ушла, что больше не слышал музыки революции. В ужасе спрашивал у Корнея Чуковского: а вдруг эта революция поддельная? Я её люблю, но всё-таки?

В начале мая 1921 года, за три месяца до смерти, Блок приезжал в Москву с выступлениями (Есенин как раз был в ташкентской поездке). Из зала Блоку выкрикнули: «Мертвец!» Он спокойно ответил: «Да, я мёртв».

Есенин, пока Блок был жив, иной раз спорил с ним — но тут вдруг загрустил.

Друзья-имажинисты к Блоку не питали и толики подобного чувства, и Есенин являлся на все подряд московские мероприятия памяти Блока незваным и без Мариенгофа.

Молодой, циничный, упрямый, Есенин в эти дни вдруг почувствовал своё сиротство.

И ещё какую-то безысходность случившегося, наставшего.

Словно бы никто не мог в полной мере осознать кошмар утраты.

Так Чехов писал Бунину: вот умрёт Толстой, и всё пойдёт к чёрту.

Умер не просто человек Александр Блок — с ним будто бы окончательно умерла надежда на «музыку революции», которая звучала совсем недавно — и Есенин тоже её слышал.

(Ходят колоннами, гремят литаврами, много шумят на митингах, призывая и направляя, — а музыка? что с ней?)

Явившись 14 августа на вечер памяти Блока, проводившийся Всероссийской ассоциацией пролетарских писателей в клубе «Кузница» на Тверской, Есенин, будучи совершенно трезвым, выкрикнул:

— Это вы, пролетарские поэты, виноваты в смерти Блока!

Пролетарские поэты вообще ничего не поняли: почему они?

А есенинский крик был о том: вы и меня забьёте своими кувалдами в землю — глухие, не осознающие ни поэзии, ни революции, а только издающие грохот и гам.

Разве подобную революцию чаял Блок? Разве похожи вы на жителей Инонии? Разве вам я говорил когда-то крепкое и честное слово «товарищ»?

От вас — либо в смерть убежать, либо в «Стойло Пегаса» — и там безо всякого стеснения матом орать со сцены, потому что любая матерщина вменяемее и честнее вашей навязчивой бездарности.

На следующий день Есенин явился к старым своим приятелям, левым эсерам — у них на Петровке, в доме 23 проходила партийная встреча, тоже посвящённая Блоку.

Клим Буревой вспоминает, что Есенин взял слово под самый финал:

«Оратор он был плохой. Но в этот раз он, взволнованный, говорил с вдохновением, с любовью, с большой сердечностью.

Вспомнить что-либо из этого выступления невозможно, ибо никакой логики, никакой связи в выступлении не было. Это был целый каскад образов, образов могучих, крылатых. Чувствовалось лишь, что так говорить не сможет обыкновенный человек, когда он не есть поэт — творец именно таких образов. Впечатление у присутствующих необыкновенное; а спроси, о чём говорил, — никто не скажет, сказочная какая-то речь! Как будто восстало множество образов из нерассказанных ещё сказок русского народа, как будто шелест ржи и пьянящий запах лесов залетели в столичную залу…»

Буревой запомнил одну есенинскую фразу:

— Есть два поэта на Руси: Пушкин и Блок. Но счастье нашей эпохи, счастье нашей красы открывается блоковскими ключами.

Означать это могло что угодно: и в «счастье», и в «эпоху», и в «красу» Есенин мог вкладывать какие угодно смыслы, понятные только ему самому.

Однако трудно не заметить, что Есенин говорит здесь о гармонии и о самых гармоничных поэтах русской словесности.

О поэтах, неслыханным образом вмещающих сразу всё: свет и тьму, печаль о родине и неотменяемую растворённость в любимом отечестве, презрение к пошлости и великое снисхождение к миру, безоглядное бунтарство и смирение пред непреклонным тираном, вольность и верность, богоборчество и прозрачную, родниковую, чистейшую веру.

И отсюда уже рукой подать до слов Бориса Пастернака, — вернее, Юрия в «Докторе Живаго» — о том, что Блок — «явление Рождества во всех областях русской жизни» — как и Пушкин, конечно же, как и Пушкин.

Очевидным стало и то, что именно блоковское восприятие революции оказалось в своё время для Есенина наиболее близким.

Не марши и агитки Маяковского, не мясорубка Мариенгофа, не анархистский скепсис Шершеневича и даже не клюевские надежды на пришествие керженского мужицкого большевика, явившегося вымести западническую ересь и дворянскую спесь, а именно блоковский внимательный, трудный путь.

Это Блок лучше всех иных предчувствовал неизбежное возмездие миру прежнему; это он увидел идущего впереди красноармейцев Христа и отчеканил безупречным, почти ледяным голосом: мы — скифы, мы — азиаты. И сколько в этом голосе было великолепного высокомерия, которым крестьянские поэты, как ни старались, обладать так и не научились — они, казалось, где-то в парадной колотили ногами, требуя впустить их (куда? зачем?). А Блок вёл себя иначе: на шум в парадной он даже не спустился, а вышел на балкон, бледный, но невозмутимый, и сказал, ни на кого конкретно не глядя: не надо шуметь, я сожгу это здание сам, вместе с вами.

Сжёг — и замолчал на пепелище.

Иным и поныне видится здесь жесточайшее разочарование.

Едва ли стоит так упрощать.

В единственном написанном в смертный год стихотворении Блока «Пушкинскому Дому» сказано:

Чёрные дни пройдут, говорил Блок, они — лишь преддверие к грядущему; да, мы его звали и зов свой не отменяем, Пушкин тому порукой.

«Я и сейчас думаю так же, как думал, когда писал „Двенадцать“», — бесстрастно отчеканит зимой 1921 года Блок в ответ на витиевато высказанную кем-то из «бывших людей» надежду, что он одумался.

В Блоке — это вдруг явила его смерть — было с избытком того, чему Есенин ещё не научился.

Не столько в смысле мастерства, сколько в смысле непреклонности и выверенности судьбы, позиции, жеста, шага. Смерти, наконец.