Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Главное же, если говорить о характере Есенина, — сильнейшая инерция, внутренняя нацеленность на душевный слом, на раздрай в собственной душе: ведь из этого растут стихи.

Ну не из совместного же быта они будут произрастать.

А невинность…

Теперь вот, пожалуйста: невинная и любящая Вольпин, тоже, между прочим, очень умна, и собой хороша, — а даром не надо. Только отогреться от холодка часок — и снова с голодными глазами пойти куда-то.

Всю свою поездку на юг Есенин неожиданно для себя вспоминал Галю Бениславскую.

Показалось: может, она? Может, с ней?..

В июне Есенин встречается с приехавшим из Петрограда художником Кузьмой Петровым-Водкиным, они взахлёб обсуждают Самарканд — Петров-Водкин как раз туда собирается. Вообще он в восторге от имажинистов — не кривится, как большинство собратьев по ремеслу. Объясняется всё просто: во-первых, Петров-Водкин был огромный мастер и широкий человек; во-вторых, на поэтов он мог спокойно, без соревновательности, любоваться, а с имажинистскими художниками делить ему было нечего.

Но Петров-Водкин, признаем, был редчайшим исключением.

Поэт Григорий Мачтет записывал в дневнике, как молодые и немолодые поэты той поры непрестанно обсуждали (общий тон скорее раздражённый, почти взвинченный) имажинистов.

«Они ходят франтоватые, все в белых жилетах, шикарно одетые.

— Хорошо иметь своё кафе, — завистливо глядя на Мариенгофа в белом пикейном костюме, фланирующего по Союзу, говорит Мирра Щетинина.

— Откуда у них такие деньги, — удивляется Кисин.

Да, своей манерой держаться, своим „Стойлом“ имажинисты, как и костюмами и фривольными фразами своих стихов, вроде „Исповеди хулигана“, бросают пыль в глаза своим менее удачливым товарищам.

Шум о них в городе, шум в провинции, но этот шум нездоровый…»

Зашедший в имажинистское кафе Дмитрий Фурманов, недавний комиссар в дивизии Василия Чапаева, а теперь начинающий писатель, негодует, делая дневниковую запись: «„Стойло Пегаса“ является, в сущности, стойлом буржуазных сынков — и не больше. Сюда стекаются люди, совершенно не принимающие никакого участия в общественном движении, раскрашенные, визгливые и глупые барышни, которым кавалеры-поэты целуют по-старому ручки; здесь выбрасывают за „лёгкий завтрак“ десятки тысяч рублей — как одну копеечку: значит, не чужда публике и спекуляция; здесь вы увидите лощёных буржуазных деток — отлично одетых, гладко выбритых, прилизанных, модных, пшютоватых — словом, всё та же сволочь, которая прежде упивалась салонами, похабными анекдотами и песенками, да и теперь, впрочем, упивается ими же! В „Стойле Пегаса“ — сброд и бездарности, старающиеся перекричать всех и с помощью нахальства дать знать о себе возможно широко и далеко».

Борис Пастернак в разговоре с Мачтетом обещал отслужить панихиду имажинизму, но брал на это минимум год; другой поэт, Нэол Рудин, предрекал крах имажинистов уже осенью.

«…я удивлялся, — пишет Мачтет неделей позже, — как все озлоблены против этого течения, захватившего в свои руки Парнас, и думают о нём, и решают бороться…»

Мачтета, между прочим, имажинисты звали в свою компанию — и он раздумывал, примеривался.

Поэт Давид Майзельс его отговаривал: «Они вас только запятнают своими безобразиями».

Мачтет в итоге компанию имажинистов не пополнил. Ну и зря — сейчас бы его имя хоть кто-нибудь знал. Испугался подставляться под удар. Удача — она ведь хороша только со стороны; а когда ты, пусть и за компанию, забираешься на вершину, то иногда начинаешь чувствовать концентрированную, остронаправленную неприязнь коллег по ремеслу.

В те дни, когда Мачтет делал свои записи, как раз проходили выборы нового президиума Всероссийского союза поэтов. Имажинисты безупречно продумали атаку и захват власти, скооперировавшись с Валерием Брюсовым, — охмурили старика.

Но имажинисты не учли того, что с 1919 года, когда они раз за разом дерзко подминали власть под себя, против них ополчились не отдельные группки и компании, а вообще все.

Симпатизировать имажинистам вслух казалось уже дурным тоном.

Кафе открывают! Ходят в костюмах! Разъезжают на поезде! Кухарок нанимают! Матом в стихах ругаются! Описывают то задницы, то выкидыши, то на луну мочатся из окна. До чего докатилась русская литература!

Когда начали пересчёт голосов — это было в ночь на 24 июня, — неожиданно выяснилось, что имажинисты провалились с огромным треском.

Обескураженный Брюсов даже покинул эстраду — такого конфуза он точно не ожидал, ведь эти франтоватые ребята уверяли его, что всё пойдёт как по маслу. И не пошло!

Мариенгоф прокричал в бешенстве:

— Заявляю! Имажинисты в полном составе выходят из вашего союза!

Кто обыграл имажинистов и Брюсова в том голосовании? Этих имён не знают нынче даже самые въедливые историки литературы. Зато в ту ночь они веселились: всё, теперь наша власть, наше время!

В июле — августе на имажинистах оттаптывались в самых разных концах страны. Слава, слава! — хотя и такая.

Омская газета «Рабочий путь» писала: «Шумят имажинисты во главе с Шершеневичем, Мариенгофом и Есениным. В каждой их книжке есть свой скандальный гвоздь, своя „сенсация“, очередной поэтический „трюк“. Сергей Есенин, не смущаясь, пишет о том, что „солнце стынет, как лужа, / которую напрудил мерин“. До каких пределов доходят подобные „творческие достижения“ современных литературных искателей, показывает недавний скандал с имажинистской книжкой „Золотой кипяток“, вышедшей два месяца назад. В этой книжке чёрным по белому напечатано в одном стихотворении Есенина такое слово, которое обычно вслух не произносится».

Ужас, ужас.

Воронежская газета «Огни» публикует статью Георгия Плетнёва «Рассуждения о дыре (несколько строк об имажинизме)», где отношение к имажинистам формулируется без экивоков: «Выкидыши буржуазного строя, прыщи на светлом лике революции… Пролетарии косо посматривают, бьют молотком и, работая, поют песни великого труда».

Оставалось только понять, по кому именно пролетарии бьют молотком — по выкидышам или всё-таки ещё нет.

Наконец, в августе нарком Луначарский на страницах журнала «Печать и революция» назвал имажинистов «шарлатанами, желающими морочить публику».

Слово «шарлатан», которое Есенин будет использовать в своих стихах, — из этих статей. Его и его компанию так обзывали десятки раз.

Годом позже Галя Бениславская запишет в дневнике: «Март — август 1921-го — какое хорошее время».

Всё совпало: Есенин как-то разом потерял интерес ко всем своим прежним романам, хотя и продолжал встречаться с Вольпин; имажинизм был на пике, в разгаре — ни одна дружба ещё не надорвалась; слава его ширилась, и с «Пугачёвым» — он точно понял — была взята невиданная высота: это была его первая «большая» поэма, более того, драма, и он смог, справился. Он обыгрывал жизнь, судьбу, собратьев по ремеслу.