Елена Тришина - Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

– Ты знаешь, Ленка, – произнес он устало, – понятия не имею, как я выдержал этот вечер! Ведь у меня треснул старый зубной мост во рту, он всё время соскакивал, я его тихонько нащупывал языком, боялся, что он выпадет у меня во время чтения… вот была бы история. И десна распухла, кровоточит, ужас!

Через несколько лет мы оба вернемся в Москву. Мы перезванивались. Он приглашал меня на спектакли своего антрепризного театра. Приглашал играть, мы даже начинали репетировать в паре с Сашей Феклистовым. Были у него дома в старой квартире на Ордынке. Но по каким-то причинам вся затея с тем спектаклем сорвалась. Он дарил свои книги. Снимался и ставил телевизионные фильмы, просил их посмотреть, сказать свое мнение. Он звонил и говорил очень хорошие слова о моей книге «Идиотка» – говорил не спеша, с нежностью, размышляя, делясь своими ощущениями, благодарил, поддерживал, хвалил.

В последние годы Михал Михалыча стало подводить здоровье. В первую очередь – зрение. Его не раз оперировали. При близком контакте было заметно, что один глаз плохо видит, он щурился, вглядывался. Но был по-прежнему красив и благообразен – с курительной трубкой в руке, шапочкой на голове, в плотной клетчатой рубахе навыпуск вместо пиджака – эдакий персонаж фильмов Бергмана: одиночка вне социума. Он стал более молчаливым, обращенным внутрь себя. Как будто намеренно шел не в ногу со всеми, недоумевая от того, что вокруг происходит. Но по-прежнему много работал, не сбавлял темпа. Даже наоборот, ускорял его – снимался, ставил спектакли. Пробивал фильм по своему сценарию о Михоэлсе – сценарий годами лежал в редакции канала телевидения, но так и не был запущен в производство. Снял шестисерийный фильм «Очарование зла» о Цветаевой, Эфроне, Гучковой в эмиграции… Фильм об эмигрантах годами не выходил на экран. Когда не хватало актерской работы, он ездил на «квартирники» в Санкт-Петербург читать стихи. «Ты представляешь – скажет он мне, – сажусь в ночной поезд и еду, чтобы прочитать стихи в чужом доме, вечером снова в поезд, обратно в Москву. Деньги нужно зарабатывать – Зойке на учебу, Мишке на институт».

Михал Михалыч снова разошелся с женой, она вернулась в Тель-Авив. Он переехал из своей старой просторной квартиры, которую пришлось продать, в новую – однокомнатную, на Новослободской. У него появилась девушка Надя, он с ней расписался. «У меня есть всё необходимое, – говорил он, – книги, стол, даже балкон. А что еще надо?»

Я всё чаще думала о перипетиях судьбы Михал Михалыча. О том, как его бросало из театра в театр, из страны в страну, о его неприкаянности и бездомности. И о его открытости – он не прятал ни от кого свои драмы и поражения. Сам о них говорил. А свой успех сильно преуменьшал. Даже, казалось, стеснялся, ориентируясь на очень высокую планку некоторых своих коллег и предшественников. И еще, ему всегда нужны были люди, – чтобы говорить, делиться, вдохновляться. Он шел к ним навстречу, искал их, легко влюблялся и восхищался чужим талантом, по-настоящему дружил. И всегда, без перерыва, что бы ни происходило, – работал. В своем поколении, он такой один, кто столько раз начинал жить заново. Особенно в том возрасте, когда никто не решится что-либо менять. И наконец, чего ему стоило откровение в своей автобиографической книге. Как вообще непросто писать нелицеприятную правду о себе, тем более, что всегда есть возможность свою биографию приукрасить и сгладить. Исповедь же не всем по плечу. А ему она была по силам. «Это мой разговор с собственной совестью», – сказал он кому-то о своих мемуарах. Чувствовалось, что с каждым годом его внутренний конфликт с собой и всем, что вокруг, нарастает, как снежный ком. И вскоре его личная жизненная драма достигнет поистине шекспировских высот.

В октябре 2009 года ему исполнялось семьдесят пять лет. «Русская антреприза Михаила Козакова» играла в тот вечер, 14 октября, спектакль с его участием в ЦДКЖ. Мне позвонили и пригласили прийти поздравить Михал Михалыча. Для него это должно было стать сюрпризом – выход в конце спектакля всех его коллег и друзей на сцену. Так и было сделано. После поклонов на финальные аплодисменты зрителей, Михал Михалыча попросили задержаться. А мы – Олег Меньшиков, Лена Сафонова, Павел Хомский, режиссер Мишиного спектакля «Король Лир», актеры его антрепризы и те друзья, кто смог прийти, – все поднялись из зала к нему. Михал Михалыча окружили. Он явно этого не ожидал, улыбался, благодарил. Я протянула цветы и свою новую книгу, сказала: «Мишенька, это тебе, поздравляю!»

Он посмотрел на меня, поблагодарил, улыбнулся. Потом я отошла в сторону, чтобы понаблюдать. Зал стоя аплодировал. Михал Михалыч слегка наклонялся, повторял: «Спасибо, спасибо…» Ему продолжали преподносить букеты, они не помещались у него в руках. Я забеспокоилась, не потеряет ли он подаренную мной книгу. Снова пролезла к нему поближе, дотянулась до его уха: «Мишенька, я подарила тебе свою книгу, не потеряй!» Он удивленно поднял брови: «Ленка, это ты?! Я же практически слепой, ничего не вижу, только сейчас голос твой узнал!» Я опешила. «Миша, но как же ты играл?» Он отмахнулся: «Мизансцены помогают: реплика здесь у стола, реплика там, у стенки, – потихонечку ориентируюсь. Ничего, пока еще могу».

Весной 2010-го я узнала о Мишином отъезде в Израиль. Думала, что он поехал лечить зрение. Потом стало ясно, что он решил вернулся туда, где живут его младшие дети. И, наверное, как ему казалось, где он может побыть в покое. Достала его телефон, позвонила. Разговор был горьким. Он повторял, что это последнее его пристанище – всё. Не только потому, что больше не хочет метаться и что-то менять, а потому, что больше нет сил ни на что. Я ему перечила, настаивала, что мы его ждем, пусть отдохнет, подлечится и возвращается, хотя бы в гости. На что он ответил:

– Да мне теперь в Москве и остановиться-то больше негде.

Я оптимистично заявляла, что такого быть не может, неужели мы не найдем место для него в Москве, где у него столько друзей?! Всячески пыталась подбадривать его и себя, сбить с темы «окончательных решений», которая звучала в каждом его слове. «Возьмемся за ноги…» – начал повторять он. Я не поняла, к чему это он говорит. Он снова произнес: «Возьмемся за ноги… Ты помнишь, все так дружно пели: „Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке?“ Ну и где эти руки?» И он стал перечислять известные имена, вопрошая: «В кого они превратились?! Что стало с N, а что с Z?! – самодовольство, алчность, пресмыкательство…»

Ближе к Новому 2011 году поползли слухи о поставленном фатальном диагнозе. Кирилл, сын, подтвердил. Объяснил, что отец лежит в клинике и что всё очень серьезно. Он летал туда. В одну из таких поездок я попросила его передать Мише письмо и маленькую посылку. Нашла две фотографии из «Покровских ворот», что хранились у меня дома. Леонид Броневой в шляпе и юная Таня Догилева. А также фотографию моей мамы, Анатолия Васильевича Эфроса и Иннокентия Смоктуновского, вытянувшегося всем телом к летящему в небе самолету, – кадр из фильма «Романс о влюбленных». И еще в посылку я положила рок-оперу по «Мастеру и Маргарите», написанную Сашей Градским. Автором поэтического текста и самой идеи создания рок-оперы по Булгакову был Павел Грушко – муж моей сестры. Диски вышли буквально в те дни и стали для нашей семьи событием, которого ждали тридцать лет. Ровно столько Саша сочинял музыку и работал с либретто. Мне хотелось заинтересовать Мишу, дать ему почувствовать контакт с Москвой, с нами. Мою посылку с письмом Мише передали. Кирилл позже скажет, что отец был уже настолько слаб, что не мог ни читать, ни слушать музыку, ни отвечать на звонки.