Елена Тришина - Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

22 апреля 2011-го Миши не стало. Его друзья и, в первую очередь, сын Кирилл, дочки Катя и Манана, хотели похоронить Мишу в Москве. Говорят, что такова была его воля. Но перевезти его в Москву из Израиля накануне еврейской Пасхи было практически невозможно. Телефоны посольств и необходимых служб молчали – и день, и два, и три. И все-таки, путем немыслимых усилий, это удалось сделать. Отпевали Ми-хал Михалыча в церкви святителя Филиппа. Отпевание никак не начиналось. Гроб стоял открытым, все, кто хотел присутствовать, давно собрались и молча ждали. После некоторого замешательства обратили внимание на растворенные кем-то окна храма. Там уже давно торчали бесстрастные камеры фото- и телерепортеров, нарушив все запреты родственников на съемку. Наконец, появился батюшка. Закрыл окна. И служба началась. В первом ряду стояли Мишины дети, внуки и вдовы.

Пошел отсчет другого времени – без Миши. Только с его фильмами, его книгами, с записями его поэтических вечеров – всем тем, где жива его душа.

«Чтение стихов – это как будто ты служишь мессу, словно ты священник», – так он говорил.

К съемкам фильма «Покровские ворота» всё складывалось удачно: были замечательные партнеры, интересный сценарий, талантливый режиссер и ожидание предстоящего удовольствия от работы. Но не тут-то было. Начались муки, и кончились они только с последним словом на озвучивании. Мучителем, тираном, деспотом стал для меня Михаил Михайлович Козаков. Рафинированный интеллигент, диссидент, знаток и тонкий ценитель поэзии, литератор и интеллектуал. Но ему не хватало только плети, чтобы быть вылитым Малютой Скуратовым. Утром он вылезал из машины мрачный, бледный, окидывал своим горящим взором съемочную площадку, и начинался дикий крик. Попадало всем – и правым и виноватым. Крик прерывался появлением тогдашней жены Миши, Регины, – она привозила лекарства. Почему-то в полотняных мешочках. Миша протягивал руку, и она сыпала ему в ладонь целую кучу таблеток. Успокоительных, как я узнал. Он опрокидывал всё это в рот и запивал водой, после чего крик продолжался, но уже с меньшими децибелами. Сценарий он знал наизусть, и стоило тебе хотя бы случайно поменять местами два слова, скандал был обеспечен. Причем тяжелый. Он воспринимал это как выпад против себя, как желание его зарезать, добить его уже истерзанную тобой душу. Он показывал, как надо играть, каждую фразу и каждое слово, и требовал, чтобы мы точно его копировали.

– О, как вы это делаете, как вы это делаете, – говорит Хоботов после того, как Людочка делает ему витаминный укол. Эту фразу он снимал полдня, заставляя меня снова и снова, снова и снова повторять за ним его интонации, движения его ног, рук и глаз, добиваясь неотличимого сходства. А ведь я думал, что я приличный артист! Мне было за сорок, и я давно привык, что в театре со мной считаются, и я участвую в создании своей роли наравне с Владимировым. Я терпел из последних сил. Ну, черт с ним! В конце концов, дело не в самолюбии. В конечном счете, ведь неважно, кто придумал роль, ты или режиссер, важно, чтобы она была придумана хорошо. Так ведь получалось, что не хорошо. Он тянул меня на какого-то плюгавого интеллигента в очках, героя многочисленных анекдотов, у которого всегда большие проблемы с женщинами:

– Доктор, это правда, что когда жена изменяет мужу, у него на голове вырастают рога?

– Что вы, это всего лишь шутка.

– Большое спасибо, а то я боялся, что у меня в организме кальция не хватает.

Хоботов у меня получался какой-то одномерный, как карикатура. Всё у него падает, ничего он не может. Ну не бывает таких. Это придурок, и любить его не за что.

Съемки шли дни за днями, я устал отчаиваться и перестал надеяться, что эта картина что-то изменит в моей жизни.

Потом в работе наступила большая пауза – ждали снега, чтобы снимать зимние сцены и каток. Наконец была снята и зимняя натура, прошло озвучание, и всё стихло. Месяц, два, три. Обеспокоенный, почему фильм так долго не выходит, звоню Козакову.

– Картину не пускают по идеологическим причинам. Что будет дальше – не знаю, – потухшим голосом сообщает Миша.

Ну что ж, значит, не судьба. И только когда прошел почти год, картину выпустили в эфир. Но сначала состоялась премьера в Московском Доме кино. Меня там не было, не помню уж, по каким причинам, скорее всего – был спектакль. А поздно вечером, почти ночью, телефонный звонок.

– Толя, это Рязанов. Только что посмотрел «Покровские ворота». Замечательно! Просто замечательно. Я почти плакал. Сколько ностальгических чувств! Ты играешь замечательно! Поздравляю от всей души. Привет Ире.

Стою у телефона с трубкой в руке и чувствую себя так, будто меня ударили обухом по голове. Что это, розыгрыш? Или нет? Голос похож на рязановский, но поди разбери – сейчас столько умельцев. Но вообще-то, звонок похож на междугородный.

– Ира, у тебя есть телефон Рязанова?

– Ты что, собрался звонить?

– Да, я боюсь, что меня разыгрывают.

– Ты с ума сошел! Уже поздно!

– Я извинюсь. Умоляю, дай телефон.

Когда я до него дозвонился, он долго хохотал в трубку, и я ясно представил себе его прыгающий от смеха огромный живот.

И еще прошло какое-то время, пока мы, наконец, не увидели в телевизионной программке «Покровские ворота».

Умер самодержавный друг Лапина Леонид Ильич Брежнев. Пришел Андропов. Вызвал к себе председателя Гостелерадио, в разговоре с ним заметил, что было бы очень неплохо, если бы зритель, сидя у телевизора, имел хоть иногда возможность улыбнуться.

– Есть ли у вас в запасе хоть одна новая комедия?

Одна в запасе была. Моя.

Меня вызвали в Останкино и, потребовав сокращений всех этих «натюрлих», «ферштейнов» и почудившихся им намеков на Сталина, стали готовить мой несчастный водевиль к показу на экране.

Ни фамилии режиссера, ни фамилий актеров – ничего этого в программке не было. Телефильм и всё. Шли новогодние праздники, народ гулял, по телевизору шли увеселительные программы, концерты, проверенные кинокомедии, цирк наш и заграничный. И у меня было опасение, что фильм наш, не такой уморительно смешной, как, например, «Приключения Шурика», может и затеряться. Все-таки его желательно смотреть в трезвом состоянии, чего сейчас, в праздники, требовать от публики довольно глупо. И вот зажегся экран, и появились первые титры… Я, не в силах смотреть на самого себя, пошел на кухню, где и просидел весь вечер с книгой в руках.

Ире картина понравилась, маме тоже. Но это ни о чем не говорило – маме всегда нравилось всё, что я делаю. Никто в тот вечер не звонил. Утром в театре тоже никто не кидался ко мне с поздравлениями, наверное, не смотрели или не понравилось. А я ни у кого не спрашивал, полагая, что если человеку есть что сказать, он скажет сам. Расхожая фраза: «Утром он проснулся знаменитым» – оправдалась лишь наполовину: утром он проснулся. А как же тогда относиться к словам Рязанова? А никак. Правы, наверное, все. Прав Рязанов, увидевший в картине смысл и хороший юмор. Правы и те, кто, заедая печенью трески рюмку водки, не захотел напрягаться по поводу какого-то мелькания на экране. Действительно важно для восприятия, когда, где и при каких обстоятельствах ты что-то смотришь и в каком настроении находишься.