Елена Тришина - Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Почему ему было так тяжело играть? Ведь сыграть Шейлока таким злодеем, мизантропом, человеконенавистником, отшельником было бы легче всего. А вот сыграть боль очень сложно.

Я ему предложил, например, в сцене с Джессикой-дочерью, которая его обманула и убежала с драгоценностями, использовать сундучок. Чтобы сцена не была формальной – плач по дочери, – а чтобы это было поставлено на действии.

– Ваш великий Константин Сергеевич, – говорил я ему, – одобрил бы. Вот вы открываете сундучок, а там детские вещи Джессики.

И он потом так с этим играл! У него катились такие слезы, что он их остановить не мог. И зритель даже думал, что это какой-то трюк. Там был локон детский, пинеточки мы сделали крохотные. Я понимаю, что может быть, где-то далеко на галерке этих мельчайших деталей и не было видно, но партер всё видел. И это был кусок абсолютно его! Что он сам туда вкладывал, мы так и не узнали, я никогда не спрашивал. Он же играл всегда по-разному, в этом смысле он – великий актер. Он обожал импровизацию, он очень многое брал от партнеров. Не было похожих спектаклей. И я никогда не вмешиваюсь в кухню актера, что он подкладывает в ту или иную сцену. Но вот он к этому куску подходил так, будто абсолютно без грима играл. Была в этом какая-то исповедальность. Может, он своих детей вспоминал и жизнь свою, в чем-то непутевую. И слезы его были очень точны, потому что нельзя быть просто сентиментальным. А здесь, когда он вспоминал и разбирал свою жизнь с этим сундучком, это был уже не Шейлок, а Козаков как любой отец. Беспафосный и беззащитный. Он ведь иногда мог себе позволить быть таким Актер Актерычем, с позой, с куражом, но знал, что в спектакле есть разные куски, надо иногда останавливаться, и здесь он останавливался, даже не моторил, но так, что в зале стояла гробовая тишина с редкими всхлипами.

Бывает разное воздействие на зрителей – порой люди так подключаются, что отойти не могут после спектакля. Но так, как воздействовал Козаков, могли, пожалуй, только Остужев, Мордвинов, не знаю кто еще…

Об одном случае я хочу рассказать. В сцене суда, после монолога, когда герой Козакова требует вырвать из груди христианина сердце, какой-то еврейский дедушка в седьмом ряду вскакивает и на весь зал истошно картаво кричит:

– Безобгазие!

Зал оглядывается на него, подозревая подсадку, – наверное, режиссер это придумал. Но я вижу, что зритель попросту неадекватен. Прибежал врач, дал дедушке лекарство, успокоил, но дедушка был, что называется, вне себя. Он через минуту ничего не помнил: что вскочил, что закричал. Он настолько был включен в Козакова, что был с ним на одной волне, всё пережил внутри себя, был участником спектакля. А объяснить потом, что с ним произошло, уже не мог. Вот таково было воздействие Козакова. Причем артист же слышал этот возглас из зала и подумал, что это провокация. Но когда ему после спектакля сказали, что это за история, он был потрясен. Он сидел перед зеркалом, вглядывался в свое отражение и попросил еще немного посидеть в одиночестве.

А через год мы поехали на гастроли в Израиль, где нас ожидал триумф. Это было первое возвращение Козакова на большую сцену.

Козакову было очень непросто. Потому что когда он уехал оттуда, кое-кто ему этого не простил. И возвращаться нужно было только с триумфом. Понятно, что пьеса была очень непростая. К тому же накануне этих гастролей Козаков, играя свой спектакль «Цветок смеющийся» в Америке, упал со сцены и сломал правую ключицу. Боль была адская, и он боялся на сцене потерять сознание. И вот тогда я прямо в самолете, по пути в Израиль, переставил ему все мизансцены – сделал его левшой. Он мгновенно включился и применил это блистательно. Конечно, ему делали уколы, конечно, за ним следили врачи. И он был так странно бледен…

Я обычно смотрю свои спектакли из зала, стоя за занавеской – зритель меня не видит, а актерам я помогаю энергетически. И я ему тогда тоже помогал. Я понимал, что он может упасть в обморок в любой момент. Из-за боли он играл так скупо, не отвлекаясь ни на что. Но это было так интересно! Паузы в его трагических монологах были звенящими. Он не то что не переставлял слова, как иногда случалось, всё было просто один в один с цезурами, с голосом, с полетом. Ничего лишнего, никакого нажима. Это был такой мощный, строгий скупой Козаков! Буквально, он поднимал бровь – и это была мизансцена. Конечно, он берег свой организм – нужно было сыграть спектаклей десять. Когда он доиграл последний – просто рухнул за кулисами. Продюсеры, видя такой успех, просили сыграть еще три спектакля. Но он категорически отказался.

Его подпитывало вот что: на первом же спектакле, когда он был в состоянии стресса, из дальних рядов зрительного зала кто-то крикнул: «Молодец!» А потом уже вообще скандировали: «Миша-Миша-Миша!» Прямо как на спортивном матче. И он как-то сразу расправил плечи. Он просто воспарил. И я думаю, что это тоже была терапия. Это была психотерапия. А потом он уже поехал в палату интенсивной терапии…

Я благодарен ему за эти уроки. Я видел за кулисами то, чего зритель никогда не увидит. Зритель не знает наших тайн – ни психологических, ни физических. А концентрация актера перед выходом на сцену огромна, и Козаков тут не был исключением.

И до последних дней он с удовольствием играл эту роль. Думаю, что Шейлок ему был дороже Лира по исповедальности, силе личного высказывания, попаданию во время и по тому, что мы разорвали этот страшный щит, отделявший пьесу от зрителя – во многих театрах стали ставить ее. Я тогда собрал вокруг Козакова гвардию прекрасных актеров: Бориса Иванова, Анатолия Адоскина, Александра Ленькова, Алексея Макарова, Геннадия Бортникова, Александра Голобородько.

Многие говорят о Козакове (из тех, кто его мало знал), что он был заносчив, вспыльчив – ничего подобного. Но я понимал природу таких высказываний о нем. Он мог, например, остановить репетицию лишь потому, что его партнер не там сделал ударение или цезуру в стихе. На все обиды артистов я всегда говорил:

– Ребятки, уймитесь! У ММ такой накопленный десятилетиями опыт, что вам следует его слушать.

И тогда Женя Крюкова, Андрюша Ильин, Наташа Громушкина, Дима Щербина и другие – они все замечательные артисты, но молодые – меня услышали. Они садились вокруг ММ и шептались – как играть, как произносить текст ролей. Они и сейчас помнят, как он делился с ними секретами, показывал монологи и диалоги. Они не боятся теперь сами читать поэзию. Он их подтолкнул к этому.

Ведь высочайшая догадка Козакова в том, чтобы не исполнять стихи, а на наших глазах рождать их. Он становился как бы соавтором поэта. Он даже говорил, что может оговориться или забыть строчку, но тут же, прямо на зрителях, переговорить ее. Как будто он сам пишет и правит уже всем известные и даже гениальные строки…