Елена Тришина - Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Это очень печально, что человек ушел и больше никогда уже не будет. А у меня еще ощущение несостоявшихся спектаклей как нерожденных детей. Боже мой! Что бы это могло быть! Более того, я почти уверена, что если бы это случилось, всё у него было бы по-другому. Потому что он делал спектакли, как будто договаривался с Богом. Будто пытался что-то Господу рассказать. И поэтому это было совсем другое отношение к театру. И когда он во время спектакля чувствовал себя очень плохо, лежал, и, казалось, сейчас умрет, он каким-то жестом трагика стряхивал с себя немощь и выходил на сцену невозможным красавцем.

Он нашел такую ноту мужской трагедии, которую в силу разных обстоятельств никто не умеет сейчас играть.

Вот этот несостоявшийся театр Козакова остался для меня одним из самых мучительных переживаний в жизни. Мы не увидели этот мир, который мог бы сделать наш театр намного полнее и живее. Если бы его театр тогда состоялся, мы могли бы многое поменять в нашей жизни.

Мне кажется, он был прекрасен. У меня такое всегда щемящее чувство, как будто мы с ним были в романе, но таких прекрасных детей, о которых мечтали, не смогли родить вместе.

У меня было странное прощание с Мишей. Я опоздала на отпевание его в храме. Приехала на Введенское кладбище, когда пройти к гробу было просто невозможно. Море людей, полицейское оцепление. Я стояла в толпе и смотрела издали. И вдруг Олег Меньшиков, подняв заплаканные глаза, заметил меня и сделал знак рукой. Меня пропустили к могиле. Я чувствовала, что Олегу Козаков дал редкостное мужское существование. И больше этого не будет никогда.

Всеобщее мужское режиссерское оскудение, впрочем, и актерское тоже. У меня ощущение, что и такого театра больше не будет.

После смерти Козакова я по-прежнему много работаю, но это всё отношения-однодневки. Возможно, это выглядит легкомысленно – часто менять режиссеров, но это позволяет мне не зависать и не так много думать. Никто сейчас не рассказывает о себе правду. Все рассказывают о каких-то людях, какими они хотели бы быть. Фантазируют и рассказывают. А Козаков рассказывал не просто про себя – он шел на сцену, как на исповедь. Он рассказывал всё. Он приходил на репетиции готовым настолько, что дай Бог всем. И он выявлял на репетициях такие фонтаны актерские, с какими-то откровениями, романами. И после такой работы ты долго отойти от этого не можешь. Ты же подсаживаешься на это.

Если бы он был жив сейчас, возможно, сохранил бы идею своего театра, и это спасло бы и других. Потому что мы теряем мужскую тему. Либо вечный «Живой труп» – спившиеся, потерявшие себя персонажи, либо какие-то недомужчины.

После ухода такого человека, как Козаков, остается большая дыра. И нет людей, способных перебросить мост через эту бездну.

Мои первые впечатления о Козакове – красавец, талантище, умница. Еще до того, как мы начали вместе работать, удивило, что он ничего не боялся.

Когда я пришел худруком в Театр на Малой Бронной, мне рассказывали, что у него с Анатолием Эфросом были очень непростые отношения. Даже в глухие советские времена Козаков вел себя очень свободно. Его часто приглашали в посольства западных стран, и он мог совершенно спокойно цитировать диссидентов, людей уехавших. И он этим даже немножко бравировал. А Эфрос этого всего боялся и даже кричал ему:

– Миша, вы провокатор!

Времена были непростыми, и Эфрос, которого уже вышибли из «Ленкома», понимал, что надо находить какой-то компромисс с властями. Он видел опасность в лице Козакова, который на каком-то банкете или фуршете, выпив рюмочку, говорил, абсолютно ничего не фильтруя…

Когда мы только собирались поставить «Венецианского купца», помню, меня вызвали в дирекцию, и Михал Михалыч (ММ) рассказал, как он давно мечтал сыграть роль Шейлока. У него уже складывался целый шекспировский цикл – от Гамлета до Лира. Но до Лира еще был Шейлок и, надо сказать, он был намного сильнее Лира, как я считаю. Он уже стал получать премии за эту роль. Ему очень хотелось с Шейлоком, еще до Лира, закрутить такую параболу, по Пастернаку. Он еще не рассматривал Шейлока как финальную роль. Финалом был Лир, а Шейлок – это такой пик мастерства. Эту роль играли выдающиеся актеры. А в России эта пьеса с дореволюционных времен не шла. Существовали такие списки Министерства культуры СССР, где некоторые пьесы числились под грифом «Не рекомендованы к постановке». Там были и Камю, и Олби, и Теннесси Уильямс, и Ануй. Меня поразило, что там же находился и «Венецианский купец». Хотя понятно – пресловутый еврейский вопрос и т. д.

Когда-то в Москве я мечтал сыграть Шейлока, но как быть с антисемитским звучанием этой великой пьесы? Опасность быть истолкованным именно так, безусловно, существует. Недаром английские газеты упрекали в подобном спектакль с участием еврея Дастина Хофмана.

Когда в конце девяностых я все-таки рискнул сыграть эту волновавшую меня роль в Театре Моссовета, я пришел к режиссеру со своей жесткой трактовкой и пьесы, касаемой линии моего персонажа, и, конечно же, самой роли иудея Шейлока. И роль свою я как раз начал с молитвы Шейлока на иврите, читая замечательный псалом Давида.

Еще на этой пьесе стояло как бы некое мистическое проклятье: игравшего в ней Соломона Михоэлса постигла трагическая судьба.

Но Козакова это не пугало. В вопросах творчества он был бесстрашен, он не боялся ничего. Однажды во время наших репетиций в Театре Моссовета на стекле входа в фойе со стороны сада «Аквариум» кто-то намалевал свастику. И даже был такой момент, что Козакова вызвали в дирекцию с вопросом: что делать? И ММ даже спросил меня:

– Может, мы как-то притормозим процесс репетиций?

Я отказался:

– Вот теперь точно мы будем играть. До того мы могли с вами еще размышлять о каких-то вещах идеологических, эстетических, религиозных. А теперь играем обязательно!..

Мы уже давали интервью о будущем спектакле, уже телевидение снимало нас, репетиции продолжились.

На выходе спектакль ждал невероятный успех.

Он был единственным актером, который мог мне позвонить ночью. Позвонить часа в три и читать по телефону псалом Давида на иврите. Я знал, что он уникальная личность, я всегда его выслушивал, понимая, что это может быть и не для спектакля, а звонок одиночества. Хотя для спектакля это очень многое дало. Я потом и вставил это чтение в увертюру. Я подумал, что пусть никто и не понимает, что он читает, но я говорил ММ, что это сакральный текст – вы в талесе.

А у нас там, на сцене, на таких как бы лесах сидела всякая неформальная молодежь сегодняшняя – то ли это карнавал, то ли телесъемка. И вот они запускают в воду венецианского канала пустой банкой пива на этом псалме: мол, не мешай нам своим бубнежом. Они ничего не понимали. А для зрительного зала это был шок: в народного артиста на сцене летит пивная банка. И зритель начинал задумываться сразу, а мы сразу же тем самым задавали конфликт. Шейлок – это же инородное тело, и он со своей правдой или со своей болью никому не нужен. Дальше мы эту тему боли так и тащили через весь спектакль.