Елена Тришина - Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Я, например, притом что сам занимаюсь педагогикой, понимаю, что тоже обладаю сильным напором. Но я долгие годы учусь и в какой-то степени уже научился быть деликатнее и толерантнее к чужой индивидуальности, как-то провоцировать человека на собственные проявления. И я стал гораздо меньше показывать, просто, может быть, объевшись этим у того же Миши Козакова. Я был в какой-то степени «жертвой» Мишиных показов.

Я помню, какие непростые отношения были у Миши на том же фильме «Тень» с Мариной Неёловой. Это переросло в какое-то бесконечное пикирование на грани скандала и серьезной ссоры. Мне даже порой бывало страшновато, это переходило иногда в открытый конфликт. И Марина, как человек очень самостоятельный в работе, притом что она тоже нуждается в режиссерских замечаниях, очень критично относилась к тому, что предлагал Миша. И Миша чувствовал, как она, что называется, не взахлеб идет за ним. Мне казалось, что она очень хорошо снимается, – огромное ее мастерство тут победило.

У меня болезненное отношение к этому фильму, хотя я снимался очень старательно и увлеченно. И поэтому я отношусь с большим неудовлетворением к результату этой работы вообще, и по своей части тоже. Это то, от чего никто не застрахован.

Я прекрасно помню Мишины великолепные и точные работы: «Безымянная звезда», «Визит дамы» и «Покровские ворота», которые профессионально ценю значительно выше, чем «Тень». Это прекрасные продуманные сцены, композиция, актерские работы, операторские находки. А как он сам прекрасно играл в своих фильмах!

Миша – человек невероятно одаренный. Он – метеор, дюрренматтовский образ. Это было такое горение, которое опаляло всех близстоящих. Он был такой пылающий! По идее, его жизнь должна была закончиться значительно раньше.

Я знаю, он своими проявлениями, бесконечным копанием, ковырянием в материале и даже, может быть, нескромностью раздражал многих. И какие-то люди из настоящих мастеров театрального дела, которых я тоже очень люблю, иногда о нем говорили очень раздраженно и отрицательно. Потому что он возмущал и будоражил. Человек должен был либо им восхищаться, либо вступить в конфликт, что часто и случалось. И все его метания в Израиль, потом обратно – это всё были какие-то поиски своего места.

Он был внесемейным человеком. Он в топку своей творческой жизни, образно говоря, бросал всё: жен, детей, спокойную семейную жизнь. Не знаю, как Регина выдерживала его восемнадцать лет. Я помню, как при мне однажды произошел не совсем трезвый полускандал между Козаковым и Фокиным. И Регина вступилась за Мишу так, что я подумал: ничего себе! Она Мишу превзошла! Она так закричала Фокину:

– Ты – японская рожа! Я – татарка! Я вчера слезла с коня! И ты меня хочешь напугать?

Вдруг она проявилась такой Тамерлановской племянницей. Я представил себе: конь, колчан, стрелы – вот Регина!

Миша всегда был беременен какими-то идеями: спектаклями, стихами, актерами.

Он был на двух моих спектаклях, которые чрезвычайно высоко оценил: на «Контрабасе» и на «Великолепном рогоносце». И я знаю, что он подходил к Олегу Николаевичу Ефремову и спрашивал, видел ли он «Контрабас»? Ефремов спектакль не смотрел.

Козаков восклицал:

– Я перестану тебя уважать, если ты не посмотришь эту выдающуюся работу!

То же самое он говорил о «Великолепном рогоносце». Он это настырно рекламировал. В этом смысле он был человеком очень щедрым, испытывал радость от чужого успеха. Мы знаем, как в каждой художественной среде немало людей, зачастую испытывающих радость от чужих неудач, ревность к чужим успехам.

Миша любил восхищаться. Он говорил, он пел о ком-то.

Сначала мы проиграли холодную войну, затем всё остальное, включая искусство и самоуважение, а стало быть, и смысл существования в искусстве.

Что-то где-то теплится.

Есть П. Н. Фоменко со своими фоменками в подвальном театре, непотопляем «Ленком», руководимый М. А. Захаровым, есть малые формы в ТЮЗе Г. Яновской и К. Гинкаса, есть уникальные спектакли К. Райкина: он блистает в пьесе Зюскинда «Контрабас» и в фоменковском «Великолепном рогоносце»…

В последний раз мы с ним виделись в Израиле, когда привезли наш спектакль «Не всё коту масленица», где я играл Ахова. Я видел, как ему непросто оставаться лояльным.

В Израиле, когда он туда приехал перед смертью, Миша пришел посмотреть на наш с Костей спектакль «Не всё коту масленица» и был безумно доволен. Потом остался на банкет и разговаривал с молодыми артистами. И Костя говорил своим: «Слушайте! Слушайте!»

Он очень хотел, чтобы Костя играл у него Михоэлса, но что-то не получилось.

Он мне тогда сказал, как хочет меня снимать в роли Михоэлса в будущем своем фильме. А я, честно говоря, подумал: «Вот черт! Придется снова с ним работать!» Потому что я уже тогда, зная Мишу, понимал, что будет очень трудно. Может, и хорошо, что у нас не случилось? Хотя фигура Михоэлса как гениальной личности – педагога, артиста, мудреца, ребе – меня очень интересует. Я видел в Нью-Йорке собранные документальные кадры спектаклей Михоэлса. И я вдруг понял, что мы с ним по природе очень похожи. Как он любит преувеличения, как он любит театральность, как он любит такие способы актерской игры, которые остались сейчас редкостью и только в театре – всё остальное утащил кинематограф. А вот остался какой-то остров смещений реальности, когда актерская игра становится выше, чем просто жизнеподобие, когда она становится каким-то преувеличением, когда возникает какая-то замечательная поэзия, какая-то актерская метафизика… некое божественное лицедейство. Этому был привержен и Михаил Чехов. Я это увидел в большой степени у Михоэлса, и это то, что является большой частью моей природы.

Наверное, мы бы с Мишей могли сделать это в фильме. Но это была наша последняя с ним встреча. Пожилой и больной – он говорил со мной тогда откровенно.

Он, конечно, был подарком в моей судьбе. Благодаря ему я что-то услышал, что-то узнал, что-то важное понял. И до какой степени я сейчас живу, существую и в работе, и в жизни под его влиянием, я не смогу оценить. Потому что мы все произрастаем из наших друзей, из наших коллег. Я уже не могу разобраться, что во мне изначально – мы становимся иными под воздействием среды, в которой обитаем. Гораздо меньше, я считаю, определяет наш генный набор.

Раньше я довольно долго был известен исключительно как сын великого артиста. Не могу сказать, что я сейчас окончательно расстался с этим почетным грузом – фигурой моего отца. До сих пор, разъезжая по России, я для огромного количества взрослых людей – сын Райкина. И всё! И это главное мое отличие, моя особенность. Ничего другого они обо мне не знают. «Природа обычно отдыхает на детях великих людей. На вас она не отдохнула!» – огромное количество раз слышал я. Миша был одним из тех, кто способствовал моему излечению от этой напасти. Был еще и Зяма Гердт, который последовательно и осознанно занимался моим излечением. Они говорили мне всегда какие-то даже преувеличительные слова, какой я талантливый, какой я несравненный. И если Зяма это делал именно намеренно, то Миша – просто от чистого сердца. Он меня очень укрепил в вере в себя. Самоуверенность мне вообще не грозит, потому что я самоед по своей природе.