Елена Тришина - Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Да, это была очень сложная жизненная ситуация. И он мне рассказывал всё по-дружески, по-человечески. Потому что это всё скрывалось. Никто тогда еще не знал о ее смертельной болезни. А когда она неожиданно упала в обморок в гримерке, я поняла, что с ней что-то происходит, это не просто женский-актерский каприз, у нее просто уже не было желания жить. Поэтому он так ее наполнял любовью, такие говорил ей комплименты. Так он ее лелеял, так он ее окружал каким-то восторгом, восхищением и абсолютно мужским преклонением. У меня даже зародилось подозрение, что у них когда-то тоже был роман.

Конечно, обижались все остальные актрисы. Там же еще играла потрясающая молодая Амалия Мордвинова. Как замечательно сложились все энергии! И в этой его невероятной мужской поддержке никто даже не подозревал, что у Аллы есть проблемы со здоровьем и что ей каждый день кололи уже обезболивающее. Что это ее последняя роль.

Когда спектакль рождается так, когда режиссер не сводил счеты со своими женщинами, он, наверное, как-то пытался оправдать свои чувства, и может быть, какие-то свои поступки. Но он хотел пропеть гимн каждой из своих женщин, поскольку взял настоящих и непростых актрис. И он, как мне показалось поначалу, был не очень рад, что ввязался в это предприятие, в этот водоворот актерских и женских невероятных харизм. Он в какой-то момент даже испугался этого водоворота, который сам выстроил. Но потом он так классно включил себя в образе героя спектакля. Мужика-соблазнителя, уверенного в себе. Он сам был еще достаточно молод, хотя уже и с определенными проблемами со здоровьем. Но он так просчитал, что в этой ситуации должен выпустить спектакль, в котором будет Козаков-мачо, Козаков – альфа-самец. И вдруг все его актрисы стали такими цыпочками, такими лапочками. И Амалия, которая была неусмиримой, потому что существует в каких-то параллельных вселенных, смирилась. И Алла была так счастлива. Но у нее был невероятный срыв после премьеры, она не выдержала роли веселой и успешной женщины.

Это был спектакль, ставший почти что жизнью. Казалось, что у Козакова в реальности были со всеми исполнительницами ролей любовные отношения, причем не только прошлые, но и продолжающиеся. Он так всех их завел, что они от него все чего-то хотели. Несмотря на кажущуюся несерьезность драматургии, и нам, и зрителям казалось, что весь спектакль был наполнен живыми эмоциями.

Еще удивительно, что на репетициях сидел его маленький сын Мишка. И это было тоже какой-то школой – словно старый вожак стаи показывает волчонку, как надо любить женщин.

И они все становились молодыми и сексуальными. И этот водоворот поглощал их. Порой он становился этаким падишахом – начинал кричать на них, устраивал скандалы. Они бедные бегали за ним. Кто-то не был согласен с костюмом, он картинно падал на колени, уходил с возгласом: «Тогда я вообще отказываюсь работать!» У меня было ощущение итальянской семьи, или итальянского сумасшедшего дома. Я перестала понимать, где он играет.

И потом уже, когда всё состоялось, и Алла Балтер ушла, когда стало понятно, что это было на самом деле, я оценила этот выстроенный им спектакль вокруг спектакля. Чтобы и спектакль не пострадал, и всё, что вложил в него он сам и что вложила Алла в последнюю работу, чтобы всё это произошло. Это был его режиссерски-мужской подвиг. Мы все, женщины, кто делал этот спектакль, были за такой надежной мужской спиной.

У него был замысел создать настоящий театр, не антрепризу. Он хотел антрепризой заработать денег, завоевать зрителя, а потом делать очень настоящие вещи. И, как всегда, всё, что было сказано, казалось, впроброс, было ценно. Какой он хотел делать репертуар, какого Шекспира и какие современные пьесы. И какого он хотел делать Чехова – он как раз был в таком возрасте, когда попадал в роли старших героев чеховских пьес: Дорна, и Астрова, и Вершинина. Он в этот момент был так настроен по отношению к женщинам, было ощущение, что это не просто очередная страница его жизни. Мы знаем, что она закончилась не совсем удачно, но в этот момент за ним было очень интересно наблюдать. Ему было трудно. Он начинал с нуля, и ему очень важно было состояться, и состояться еще и в глазах жены. Ведь она была против его возвращения в Россию, и ему нужно было доказать, что он прав и здесь его ждет успех. И более того, ему очень хотелось, чтобы это было легко. Он и мне и художнику Маше Рыбасовой всё время говорил, чтобы мы перестали перегружать спектакль декорациями и костюмами. Мы договорились о том, чтобы это было легко. Он хотел показать стране, миру, семье, как он легко может работать, легко может менять страны и города. И быть победителем!

Мне очень жалко, что в силу опыта и в силу не самого большого израильского режиссерского успеха он так рассказывал о СВОЕМ театре. И это не было вымыслом, это были реальные вещи. Это было невероятно, что в окружении мотыльковых женщин может существовать такой страдающий мужчина, который ни на минуту не может перестать быть мужчиной, потому что ему этого не простят. Поэтому любая болезнь, любая слабость воспринималась им как вызов.

Например, в спектакле бывали сложные ситуации, когда он не мог выплатить деньги. С продюсированием у него была полная каша – жена его Аня была человеком неопытным и несведущим. Но он был так счастлив, когда ему кричали «браво», и он выходил на поклон в своем роскошном халате, придуманном мною для его героя. Уже через много лет он говорил мне, шутя, чтобы хоронили его именно в этом халате.

И всё время, когда мы потом встречались, мы говорили о наших будущих работах. Он мечтал о «Короле Лире». Я была готова немедленно бросить всё и начать делать. Потому что он рассказывал историю трех сестер, а не их отца. Кто их так воспитал? Кем была их мать, про которую мы ничего не знаем? Он ставил вопрос: чего же отец им не додал, что получил такой результат – девочек без души? И то, как он мне это рассказывал, уже было гениальным спектаклем. Но ему не дали самому его поставить. Он сыграл Лира в постановке Павла Хомского.

Мечтал он поставить и «Кориолана», и «Дядю Ваню», и «Дракона». Это были целиком решенные им спектакли, но ничего из этого так и не было поставлено. Я думаю, что иметь такого невероятного персонажа, я не скажу даже: актера или режиссера, и не воспользоваться им – это почти преступление. Ему постоянно ставили препоны.

И когда ему не давали осуществить задуманное в театре, он удивительным образом придумывал себе спектакль, программу на телевидении, где он сможет рассказать про то, что его мучило, проговорить это, и, возможно, даже изменить судьбу. И он таким же удивительным образом гениально притягивал любой сюжет и рассказывал свою историю. Так у Астрова, о котором он мне рассказывал, была его, козаковская, история.