Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

Райнер Хёсс, внук коменданта, прокомментировал эти строки автобиографии деда так: «Он пишет, что не хотел быть священником, потому что церковь предала его. При этом не говорит, в чем заключалось это предательство. Сейчас появляются предположения, что речь могла идти о сексуальных домогательствах со стороны одного из священников. Но это просто модная сегодня тема». (Здесь Хёсс очевидно намекает на историю с сыном Мартина Бормана, священником, которого обвиняли в педофилии.)

Разочарование в церкви Рудольфа Хёсса только росло. Когда ему было шестнадцать лет, он добровольцем сражался в Палестине и Ираке против англичан. Хёсс признавался, что во время службы он видел «много дурных вещей», которые творила католическая церковь, что, собственно, и вызвало у него полное отторжение религии. При этом Хёсс в беседе с тюремным психиатром Леоном Голденсоном отказался дать ответ, какая конкретно ситуация заставила его окончательно порвать с церковью, дав лишь понять, что речь шла о средствах, которые собирала церковь, и о том, как ими распоряжалась.

Райнер Хёсс прокомментировал это так: «Шофер деда Лео рассказывал, что мой дед вышел из церкви. Но в Интернете я прочитал, что он позднее вновь обратился в веру. Хотя Лео, который присутствовал при казни, сказал, что в последние минуты дед не обращался к Богу».

Сам Рудольф Хёсс на вопрос о вере, заданный ему в Нюрнберге в 1946 году Леоном Голденсоном, ответил так: «Я покинул церковь в 1922 году, а моя жена – в 1935-м… Сказать, что я стремлюсь к религии, было бы чересчур. Но сейчас, когда я знаю, что моя жизнь закончена, я хочу обрести внутренний покой. Я сейчас хочу понять, было ли неправильным то, что я совершил в своей жизни – не только в Аушвице, но и до этого» 83 83 Голденсон. Интервью. С. 451— 452. .

Религиозность и вера – вещи, как известно, разные. Рудольфу Хёссу в двадцатые годы был нужен не столько даже Бог. Хёссу как человеку без внутреннего вектора была нужна строгая система координат – и чем точнее, чем подробнее, чем отработаннее, тем лучше. И он нашел эту систему во главе с тем, кто заменил собою Бога.

«Был ли Гитлером для него Богом? – задумался Райнер. – Самым важным для него было послушание, выполнение приказа, неважно, был это Гитлер или Мюллер. В нем уже сидела эта идеология. Он был солдатом. Он был на Первой мировой. Вернулся. Что у него было? Как и у других солдат, вернувшихся с войны. Ничего. Они умели только воевать, только убивать. Их учили этому. Возьмите тех же американцев во Вьетнаме. Они служили своей стране. А когда вернулись, тут же превратились в убийц детей и так далее. Они были нежеланными в своей родной стране. Первая мировая была проиграна. Последовали Версальские договоры. Так что им не оставалось ничего больше, кроме как надеяться, что скоро начнется следующая война, где они найдут себе применение. А на войне они были как дома. Их там кормили, у них, что очень важно, там были друзья. Только в тех условиях они могли существовать. Они не были нужны гражданскому обществу. Они больше ничего не умели. Они умели стрелять в людей. Вот и всё».

«Я, будучи старым, фанатичным национал-социалистом, принимал это как данность – в точности так же, как католик свои церковные догмы. Это была просто истина в последней инстанции, никаких сомнений на ее счет у меня не было и быть не могло» 84 84 Гилберт. Дневник. С. 346. .

У коменданта Освенцима, который больше походил на часовой механизм, а не на человека, было, как мне казалось вначале, обостренное, гипертрофированное чувство справедливости – в том смысле, как он понимал справедливость для себя. Но, считая так, я упускала из виду самое главное – контекст, ибо Рудольф Хёсс был человеком системы, и для него несправедливостью считалось всё, что противоречило правилам системы.

Допустим, национал-социализм заменил Хёссу религию. И что, у него не было глобальных разочарований в Гитлере, в рейхе? Неужели не нашлось такого же, как в детстве, священника-предателя, интегрированного в новую систему координат Хёсса? «Я думал, что делаю правильное дело, я подчинялся приказам, а сейчас, разумеется, считаю, что это было необязательно и неправильно…» 85 85 Голденсон. Интервью. С. 452.

Никаким раскаянием здесь и не пахнет – не таков был Рудольф Хёсс, чтобы предать систему, которой исправно служил много лет. Система, которую, как считает его внук Райнер, приняла его деда не без вмешательства темных сил. Райнер верит в судьбу.

– Не знаю, стоит ли говорить об этом, но мой дед родился не в 1900 году, как указывается во всех источниках. Он родился в 1901 году. Он специально подделал свидетельство о рождении, чтобы участвовать в войне. Если бы он этого не сделал, то мы бы здесь не сидели и не говорили бы о его преступлениях на посту коменданта Освенцима. Всего лишь один год предопределил всю мою жизнь.

– Райнер, а сколько тебе сейчас? – спросила я.

– Сорок шесть. – Выглядел он определенно младше.

– Столько, сколько было твоему деду, когда его арестовали.

– Ну да. – Хёсс задумчиво посмотрел вдаль. – А в сорок семь его казнили. Точнее… в сорок шесть, если по правде.

– И как оно переживается сейчас?

– Нормально, – улыбнулся Райнер, – пойдем, кое-что покажу.

Перед балконным окном стоял кошачий домик, наверное, метр в длину. Самой кошки нигде не было. За ее обиталищем – большой мягкий угловой диван, бежевый, в тон обоям; в самом углу за диваном – длинная лампа из IKEA. На стене висела в рамке какая-то картинка с крупными распустившимися бутонами роз и черно-белая фотография: с нее четыре человека улыбались в объектив. Райнер начал водить пальцем по стеклу рамки, оставляя за подушечкой указательного пальца едва заметные борозды пыли: «Вот это мои дети. Это Даниэль, ему 28 лет. Это моя дочь Надин. Ей 24 года. Это Шанин. Ей 22. А это мой младший сын Паскаль – ему 15 лет… Я сам отец. У меня четверо детей. И я не могу себе представить, что я мог бы убивать соседских детей. Людей, с которыми я, к примеру, десять лет встречался, здоровался на улице…»

Я смотрела на четыре улыбающиеся симпатичные мордашки и на Райнера. И снова на мордашки. И на Райнера.

– У тебя прекрасные дети…

Он улыбнулся – правда, как-то невесело:

– А теперь я пойду, с твоего позволения, соберусь с мыслями.

Я увидела, как он, за балконным стеклом, сидя на стуле, высекал искру из зажигалки: Райнер не курил – просто высекал пламя и убирал палец с подачи газа. Снова и снова.

– Райнер, – сказала я Хёссу, который поманил меня на балкон, когда камера заработала снова, – не знаю, как объяснить, но не складывается у меня портрет деда. Это убийство… как будто не слишком характерно для него. Да, он прошел Первую мировую, но в мирное время… Грубо говоря, я думала, что он был как Гиммлер: терпеть не мог кровь и падал в обморок при виде расстрела…