Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

«Крессендорф. Когда я был там ребенком, меня поразила одна история. Один раз мы приехали с матерью с прогулки в большом “мерседесе” и остановились перед лестницей. Мать вышла из машины, взяла меня за руку, а отец стоял наверху, словно Людовик XIV, и даже не подумал спуститься к ней. По тому, как мать сжала мою руку, я понял, насколько она возмущена своим невежей мужем, который стоял и высокомерно ждал, когда она к нему поднимется. Мне этот эпизод запомнился навсегда. По тому, как мать сжимала мою руку, становилось очевидным, что этот брак ненастоящий».

Впрочем, отец в доме был главным авторитетом. И, скрывая свои инцестуозные побуждения по отношению к матери и убоявшись наказания отца, Никлас, как и положено в таких случаях, начал идентифицировать себя с отцом. Дедушка Фрейд был бы за Никласа горд. Всё шло по классической схеме.

«Страшный шок я испытал летом и осенью 45-го, когда вышли первые демократические газеты. В них часто публиковали фотографии с горами трупов, где были и трупы детей моего возраста. А в подписях под этими снимками всё время упоминалась Польша. А я уже тогда знал – Польша принадлежит “нам”. Не в смысле политической принадлежности, а нам – семье Франк».

Никлас не владел никакой Польшей – да, у него была своя комната, слуги и всё, что положено иметь ребенку генерал-губернатора, но какое отношение он имел к этой стране?«Мне очень нравилась роскошь. Я и пользовался благами этой жизни. В Крессендорфе у нас был слуга, его звал Йохан. На первый этаж вела очень красивая открытая лестница. Я становился наверху и кричал тонким детским голосом: “Йохан! Йохан!” Слуга, подчиняясь приказу сына генерал-губернатора, вынужден был подниматься ко мне и спрашивать: “Чего изволите?” А я кричал ему в ответ “спасибо”, смеялся и убегал прочь. То есть я намеренно использовал свое положение, еще будучи ребенком, потому что знал – никто ничего не скажет. У меня был игрушечный автомобиль с педалями, на нем можно было очень быстро ездить. В Кракове, в замке Вавель, мы носились на нем по коридорам. И тогда мне очень нравилось делать взрослым больно. Я ждал, пока кто-нибудь выйдет в коридор, а, заслышав шаги, начинал стремительно крутить педали и въезжал моей жертве прямо в ноги. Многие от боли вскрикивали – автомобиль был сделан из металла, – и я смотрел на них снизу вверх, а им ничего не оставалось, как скривить лицо в улыбке, погрозить пальцем и попросить Ники больше так не делать. Они не могли просто так вытащить сына генерал-губернатора из машины и показать ему, что он натворил, сказать, что нельзя другим людям делать больно. Да, я пользовался своим привилегированным положением».

Ну а тут Никлас просто-напросто встает на место отца, выбрав своим королевством не оккупированные территории Польши, а территорию краковского замка, в котором проживала его семья. Любопытно, что Никлас идентифицирует себя с отцом (даже по сей день, вспоминая это, он повторяет: «Мне нравилась роскошь», «я пользовался своим положением» и так далее), представляя себя на месте тирана – пусть только в пределах семейных владений.

Но, кроме отца, есть и еще конкуренты в борьбе за мать. Второй конкурент – Михаэль, который старше Никласа всего на два года. Подсознание юного Никласа, искренне любящего своего брата-наперсника, товарища по играм, хочет Михаэля устранить. И если в случае с отцом подсознание Никласа, пропитанное критикой матери в адрес своего мужа, находит вполне реальные факты, за которые можно начать желать ему смерти, то любимый брат ни в чем не виноват:

«Как-то нам с братом, я уже не помню, кому из нас [могу поспорить, что Никласу. – Т . Ф .], пришла в голову такая идея. Михаэль лег на кровать и притворился мертвым. А я должен был побежать к матери и сказать ей, что Михаэль умер. И вот я бегу через весь замок Крессендорф к матери, которая была в своих покоях и как раз принимала ванну. Прибегаю и кричу ей: “Мама, мама, идем быстрей, Михаэль умер”. Мать выскакивает из ванны голая – всё-таки детей она любила, – хватает полотенце и бежит по длинному коридору через весь замок – а это огромное расстояние – в детскую, а там Михаэль лежит якобы мертвый. И вдруг он рассмеялся. Мать, конечно, дала мне – и заслуженно – оплеуху за то, что я принес ей страшную весть. Опять же, с точки зрения психологии, это был мой детский крик по материнской любви».

В случае же с отцом маленький Никлас Франк словно бы отчаянно ищет подтверждение, за что так сильно ненавидит его, за что в глубине души желает ему смерти, не имея возможности выместить свое либидо. Он совершенно спокойно отнесся к тому, что в 1946 году его отцу на суде вынесли смертный приговор. Полагаю, он желал своему родителю смерти еще до этого. И уж совершенно очевидно, что желал он ее совсем не потому, что его отец уничтожил всю Польшу. А спустя годы Никлас убедит себя, что мотивы его ненависти связаны с массовыми убийствами мирного населения. Думаю, это неправда.

С утра мы отправляемся на Тиргертнерторплац – туда, где вчера ужинали. Я хочу показать Франку бронзового зайца, городскую скульптуру авторства Юргена Герца, которая, судя по всему, не впечаталась в его сознание даже дагерротипом: Франк уверяет, что никакого зайца не помнит. Между тем он есть. И стоит недалеко от дома Альбрехта Дюрера, являясь прямым антонимом зайчиков с дюреровских гравюр.

По моему мнению, это самый уродливый и одновременно самый восхитительный из всех зайцев в мире, что я видела. Это суть человек, будущее, прошлое, внутреннее, внешнее, смерть, жизнь и даже нацистская Германия… Но если всё это – широкая трактовка, то есть одна вещь, которая бесспорна. Заяц хочет вас сожрать. Совершенно точно.

Нюрнберг сам по себе такой же, как этот заяц. Многоплановый, многопластовый, затаившийся и затаивший. По мне, этот город – один из самых лучших в Германии, и вовсе не потому, что в его биографии есть самый известный международный судебный процесс и казнь, хотя факт этот, безусловно, прибавляет ему очарования.

– Как я мог его не заметить? – Никлас Франк в задумчивости описывает круги, огибая зайца то с одной стороны, то с другой. – Может, он новый?

– Его установили в 1984-м. Вы, вероятно, просто не ходили здесь? – недоумеваю я, глядя, как Никлас останавливается, чтобы прикурить сигарету от зажигалки, отобранной у меня вчера вечером.

Он уверяет, что здесь ходил.

И уверяет, что зайца не видел.

Бронзовый зверь вызывает в нем любопытство.

Франк приближает свое лицо к огромному желтому глазу зайца, выпучив собственные глаза до такой степени, словно между ним и бронзовым чудовищем идет игра в гляделки. А потом Никлас вдруг выдыхает в желтый глаз зайца сигаретный дым, отходит подальше и начинает бубнить себе под нос: