Александр Ширвиндт - Опережая некролог [litres]

С автографами и посвящениями порой возникают проблемы. Это понимаешь, когда роешься во всем том, о чем мечтается вспомнить. Во-первых, много чего выцвело и невозможно прочесть. Во-вторых, то, что не выцвело, тоже не всегда можно прочесть, поскольку, вероятно, писалось не в очень трезвом состоянии. В-третьих, есть посвящения и пожелания, которые хочется опубликовать, но под ними нет подписей. Придумывать их противно, ведь врать хочется как можно меньше. Иногда доходит до абсурда. Например, на даче я наткнулся на старую пластинку фирмы «Мелодия» производства Апрелевского завода (в середине прошлого века на досуг и самообразование молодежи работали только два подмосковных производства – это завод грампластинок в Апрелевке и завод презервативов в Баковке). На конверте пластинки прочел трогательную надпись: «Шура, не грусти под кленами. Счастье, любовь, звездочка моя, в минуты жизни я снова пою тебе прощальный вальс. Октябрь 1976 года». Надпись щемящая, подписи нет. В памяти ничего не возникает. Пришла мысль, что это написала исполнительница произведения. Взял лупу и прочел на пластинке: «“В Париже”, музыка и слова Ф. Лемарка, Ив Монтан, инструментальный ансамбль, на французском языке» – и стал судорожно вспоминать, когда Ив Монтан объяснялся мне в любви.

Сегодня институт переписки на бумаге – будь то книга, пластинка, фотография или визитка – приказал долго жить. Все эмоциональные отправления существуют в электронном виде. А было время… Требовались всего-то перо и бумага. Ну, еще не мешало иметь, конечно, мысли, чувства и чернила. Трудно себе представить, что, например, Татьяна посылала Онегину месседжи, а Вольтер с Екатериной перебрасывались эсэмэсками.

Дорогому Шуре Ширвиндту с непреходящей нежностью и для укрепляющейся дружбы.

(Неразборчиво)

Шура, милый! Какое счастье, что столько лет прошло, а мы еще не «окосорожили», что еще что-то можем чувствовать, во что-то верить и работать во имя нашего проклятого и любимого дела. Дай бог не потерять это и сохранить среди цинизма и общего, и нашего собственного что-то святое.

Это было почти полвека назад. Как видите, мне подарили в один день две одинаковые книги с надписями клинописью, которые я расшифровывал при помощи многих специалистов. Мы ломали голову – до конца не разобрали, но все-таки пробились к смыслу. Почему такая клинопись? Потому что книги Евтушенко мне подарил, естественно, в состоянии крайнего опьянения. Даря вторую, забыл, что дарил первую. А так как я ни первую, ни вторую тогда не читал, в силу такого же состояния, то обнаружил это спустя десятилетия.

Дело в том, что у нас с Женечкой дни рождения с гандикапом в один день. И когда он жил в нашем доме на Котельнической набережной, это был опыт совместного дня рождения. Женькин день рождения начинали отмечать в 11 вечера 18 июля, а уже в первом часу ночи плавно переходили к моему празднику. Собирались у меня на балконе. Женька жил в центральной башне, а я живу чуть в стороне, но с огромным балконом, выходящим на набережную (мы всегда проводили там все застолья). И вот в разгар веселья Женька куда-то пропал, но вдруг появился на балконе этажом выше с мегафоном в руке. И, крича в этот мегафон, стал меня поздравлять. Через несколько минут на набережной, под балконом, собрались прохожие, привлеченные речью Евтушенко с ленинскими жестами в мою честь.

Наши детство и юность проходили совсем рядом. Наши мамы – редакторши филармонии – сидели в одной комнате, стол в стол. Это было до войны. А после войны нас с Женей связала настоящая дружба. Мы, молодые актеры, завидовали ему белой завистью. Когда я работал в Театре имени Ленинского комсомола, мы после спектакля собирали по 5 рублей и бежали в ресторан Дома актера, чтобы успеть до закрытия посидеть по средствам, заказав сто грамм водки и капусту. В это время на пороге появлялся Женька в своем обычном цветастом наряде и с невесть где раздобытым ящиком шампанского. Вокруг него тут же образовывалась стая молодых актрис, а мы, глядя на эту картину, сидели в стороне с капустой во рту. Однако ненависти он не возбуждал. Это была скорее светлая мечта-зависть.

В 1969 году Эльдар Рязанов задумал снимать фильм «Сирано де Бержерак». Построили декорацию, пошили костюмы. Меня без пробы (Элик всегда без проб давал мне эпизодические роли) взяли играть графа де Гиша. И все это только для того, чтобы Женька сыграл Сирано. Я был тогда молодым и красивым опытным фехтовальщиком (и даже вел в театральном училище сцендвижение) и потому в свободное от театра время в огромном кабинете «Мосфильма» репетировал с Евтушенко шпажную сцену «И попаду в конце посылки». Уже была назначена дата съемки и одобрена смета, но, поскольку Женя в 1968 году послал телеграмму Брежневу относительно событий в Чехословакии, Рязанову сказали: «Забудьте о Евтушенко». Разрешали снимать даже Высоцкого, но только не Евтушенко. Рязанов проявил свое обычное мужество и отказался. И «Сирано де Бержерак» накрылся вместе с моим де Гишем, костюмами, фехтованием и прочим.

Женька был оригинален во всем – и в стихах, и в поступках, и, конечно, в одежде. Его яркие наряды – это не пижонство, не фрондерство, а состояние души. Он умудрялся так одеваться еще в ту эпоху, когда не было и в помине Зайцева, Юдашкина, а Пьера Кардена знал лишь Эренбург. Менялся только цвет и орнамент, а раз и навсегда выбранный стиль оставался с ним до конца жизни.

Яркий последователь внешнего евтушенковского дизайна – Ромочка Виктюк. Когда нам вручали Международную премию Станиславского за наш вклад во что-то или в чего-то, то он в гостинице «Балчуг» в начале ноября появился в огромной, наверное, енотовой шубе. А под ней оказался камзол с галунами. Когда Виктюк ставил в Театре сатиры спектакль «Реквием по Радамесу» с Ольгой Аросевой, Еленой Образцовой и Верой Васильевой, он иногда звонил мне перед репетицией, говорил, что ему нужно посоветоваться, и просил, чтобы я ждал его в кабинете и не забыл прилично одеться.

Дорогой Шура!

В день твоего рождения я дарю тебе мою книгу – «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» – безо всякой уверенности, что ты ее когда-нибудь прочтешь. Профессия художественного руководителя вырабатывает глубокую ненависть к печатному слову и процессу чтения как таковому. Может быть, ты полистаешь этот томик и полюбуешься картинками… К счастью, в твоей семье есть подлинно интеллигентный человек – Тата. Она прочтет! Я же желаю тебе всего самого превосходного в этот радостный для нашей Родины день.