Рональд Рейган - Жизнь по-американски

Однажды судьба привела в Спрингфилд нашу футбольную команду, и мы с Муном попросили у Мака разрешения отлучиться на несколько часов, чтобы навестить отца. Дом Джека оказался в каком-то захудалом квартале на краю города, а магазинчик представлял собой мрачную крошечную лавчонку. Джек тщательно его чистил и мыл, но едва ли это могло значительно улучшить его вид. В витринах магазина безвкусные оранжевого цвета рекламные листки расхваливали преимущества обуви по сниженным ценам, а единственной мебелью в лавчонке была небольшая деревянная скамья с железными подлокотниками, на которую садились покупатели, примеряя обувь.

При виде этой унылой картины я вспомнил детство, наши разговоры с отцом и его мечты, которыми он делился с нами, о величественном торговом центре, который он когда-нибудь откроет. Потом мне вспомнился элегантный магазин модной обуви, где он еще так недавно работал и который отвечал его мечтам. На глаза накатились слезы, и я отвернулся, чтобы отец этого не заметил.

Глубокая религиозность мамы оказывала влияние и на меня, и я много молился. В те дни я молил Бога о том, чтобы состояние дел в стране улучшилось, чтобы поправилось положение и в нашей семье, а также во всех семьях Диксона. Я также молился перед началом каждого футбольного матча.

Среди ведущих игроков команды я единственный поступил в колледж сразу же после школы. Остальные были взрослее, а двое-трое вообще значительно превосходили меня по возрасту: по окончании школы они влились в рабочий класс «бурных двадцатых» — работы тогда было еще достаточно. В колледж они поступили уже позже, когда разразилась «великая депрессия», считая, что лучше уж так, чем просто просиживать штаны без работы.

Как-то перед игрой Маккинзи спросил нас, кто из нас молится. Я ни разу не вышел на поле без молитвы. Я не просил победы и вовсе не предполагал в Боге болельщика. Я молился, чтобы сыграть как можно лучше, чтобы никто не был ранен и чтобы мы ни о чем не жалели, когда игра кончится, независимо от исхода схватки. Однако признаться в этом перед своими взрослыми и умудренными опытом товарищами я не мог. И тут, к моему великому изумлению, все находящиеся в раздевалке игроки сказали, что молятся. Более того, как выяснилось, все наши молитвы были примерно об одном и том же.

С тех пор я не боюсь признаваться, что часто обращаюсь в своих мыслях к Богу.

В начале 1932 года, за несколько месяцев до окончания колледжа, я задался вопросом, который волнует всех выпускников: чем мне заняться в жизни?

Проще всего было бы, оглянувшись назад, сказать, что ответ на этот вопрос я знал давно, сам того не осознавая. Может, это и так, но я до сих пор не могу признаться вслух даже самому себе, что хотел бы стать актером.

Возможно, впервые эта идея зародилась во мне во время тех самых студенческих каникул по случаю Дня благодарения, когда мы жили в ожидании забастовки. Родители Маргарет взяли нас на спектакль гастролирующей в городе труппы. Пьеса называлась «Конец путешествия», она была посвящена первой мировой войне, и события в ней разворачивались вокруг образа военного, капитана Стэнхоупа, уставшего и эмоционально подавленного человека. В тот вечер меня как магнитом тянуло к сцене: я был потрясен мастерством обычного человека, его умением слиться с образом.

И еще раз в мою жизнь вмешалась судьба — словно следуя божественному плану, на котором начертано мое имя. Точно так же, как в школу, где я учился, пришел новый учитель с талантом постановщика, которым он щедро делился с учениками, в «Юрике» появилась новая преподавательница, влюбленная в драматическое искусство. Звали ее Элен Мэри Джонсон, и, подобно Б. Дж. Фрейзеру, она относилась к постановкам очень серьезно. Ее приняли в колледж консультантом нашего студенческого театра, и с ее приходом количество спектаклей возросло. Я тотчас же стал пробовать свои силы почти во всех пьесах. Одной из пьес, которые готовила к постановке Э. М. Джонсон, оказалась «Конец путешествия», и, когда мне предложили роль капитана Стэнхоупа, я был на седьмом небе от счастья.

Мисс Джонсон создала драматическое общество, члены которого, любящие театр, работали над совместными постановками круглый год, тогда как раньше актеры-любители начинали репетиции всего лишь за несколько недель до спектакля. Когда я еще учился на первых курсах, мисс Джонсон добилась приглашения для нашего колледжа на очень престижный конкурс одноактных пьес в Северо-Западный университет.

Для нас, студентов-актеров, этот конкурс был сравним разве что с «Кубком кубков» [11] Высшее спортивное состязание. . Сотни высших учебных заведений со всей страны, включая такие престижные, как Принстон, Йель и другие, состязались за право представлять на этом конкурсе свои театральные коллективы. Не знаю, каким уж образом мисс Джонсон этого добилась, но наша крохотная, всего в 250 студентов, «Юрика» оказалась единственным колледжем, представленным на конкурсе, в котором не было постоянного факультета драматического мастерства.

Для конкурса мисс Джонсон выбрала одноактную пьесу антивоенного содержания Эдны Сент-Винсент Миллей «Aria da Capo», действие которой разворачивалось в древней Греции. Я играл пастуха, которого в самом конце пьесы, перед финальным занавесом, душил Бэд Коул, мой соратник по команде и по студенческому братству, а также один из самых близких друзей. Сцены смерти — благодарные моменты для актера, когда он может полностью проявить себя, и я старался в полную силу.

К нашему всеобщему восторгу, «Юрика» заняла на конкурсе второе место, и, пока мы упивались успехом, стало известно, что три исполнителя, в том числе и я, получили специальный приз за актерское мастерство. После этого декан факультета ораторского искусства при Северо-Западном университете, являющегося спонсором конкурса, пригласил меня к себе и поинтересовался, не думал ли я о том, чтобы стать актером.

Я ответил отрицательно, и тогда он заметил: «Жаль, вам бы следовало заняться этим». Для молодого человека, обдумывающего свое будущее, это был незабываемый момент.

Наверное, именно в тот день безумная идея стать актером овладела мной окончательно, хотя почва для нее была подготовлена значительно раньше, до успеха в пьесе «Конец путешествия» и даже до первых сценических опытов в средней школе Диксона.

Когда мы переехали в Диксон, я влюбился в кино. Бесчисленное количество часов провел я в темном зале единственного в городе кинотеатра, восторгаясь храбростью и мастерством Уильяма С. Харта и Тома Микса, мчащихся верхом по прериям, или сопереживая очаровательным Мэри Пикфорд и Перл Уайт, на долю которых выпадали бесконечные кинематографические опасности. При этом глаза мои застилали слезы. Однажды, мне тогда было лет десять-одиннадцать, мы всей семьей отправились в кино. Названия фильма я не помню, в нем показывали какие-то приключения какого-то веснушчатого парнишки. Я наслаждался фильмом. Потом я услышал, как тетушка, рассказывая маме о юном даровании, сыгравшем главную роль в фильме, сказала, что во мне явно есть актерские задатки. «Будь он моим сыном, — продолжала она, — я взяла бы его в Голливуд, даже если бы пришлось добираться туда пешком». Не стану утверждать, что эти слова породили у нас с мамой желание тут же кинуться в Голливуд. Однако они оставили приятные воспоминания, и с тех пор, стоило мне увидеть фильм, где в центре событий оказывался какой-либо мальчишка, я тотчас же начинал фантазировать: как хорошо было бы и мне сняться в кино.