Рональд Рейган - Жизнь по-американски

Следующие десять дней были, как кажется, самыми длинными днями в нашей жизни. Нэнси продолжала выполнять свои обязанности в полном объеме, отказываясь отложить хотя бы на время свои обязанности в рамках кампании по борьбе с наркотиками и близкой ее сердцу программы, касающейся приемных дедушек и бабушек. В это же время я должен был бороться с конгрессом относительно утверждения членом Верховного суда моего кандидата Роберта Борка, а затем фондовую биржу стало лихорадить. Я так прокомментировал это в своем дневнике 16 октября: "Я беспокоюсь о поступлении денег в оборот. Может быть, федеральная резервная система была слишком жесткой? Алан Гринспен, председатель резервной системы, не соглашается и считает, что это только давно требовавшаяся корректива". (Рассуждая задним числом, я думаю, что фондовая биржа пережила потрясение главным образом потому, что цены на ней были завышены; вкладчики неожиданно поняли, что цены были слишком высоки.)

В ту же ночь я вылетел с Нэнси в Бетесду, где ее уложили на предстоящую операцию. Я вернулся в Белый дом, но очень беспокоился большую часть ночи. Я встал в шесть утра на следующее утро, чтобы вылететь в госпиталь, но помешал сильный туман, поэтому пришлось ехать на машине, и я прибыл с опозданием. Я успел только поцеловать Нэнси и проследить взглядом, как ее увозили на каталке по коридору в операционную.

Брат Нэнси, Дик, прибыл из Филадельфии, чтобы быть с нами, и мы оба углубились в газеты, чтобы быстрее прошло время, но это не помогало. Затем, не имея никаких новостей, мы удалились в маленькую столовую и сели завтракать. Через какое-то время я поднял глаза и увидел Джона Хаттона и доктора Олли Бирса из клиники Мэйо, приближающихся к нам. На их лицах можно было прочесть то, что они собирались мне сообщить: у Нэнси злокачественная опухоль и она и ее доктора решились на мастектомию.

Я знаю, как отчаянно Нэнси надеялась, что она этого избежит, и не мог им ответить. Я просто опустил голову и заплакал. Они удалились, я остался за столом, я не мог ни двигаться, ни говорить. Затем я почувствовал руку на моих плечах и услышал несколько тихих успокаивающих слов. Их произнесла Паула Трайветт, одна из четырех военных медсестер, прикомандированных к Белому дому, и, как все они, теплый и замечательный человек. Своими словами и рукой она старалась успокоить меня. Позже я узнал, что ей подсказал это сделать Джон Хаттон. Она сделала это и была настоящим ангелом милосердия. Я не могу точно вспомнить ее слова, но они подняли меня из пропасти, в которой я очутился, и не давали мне вновь упасть.

Рано утром мне разрешили посетить Нэнси в реанимационной палате. Она спала, когда Дик и я вошли. Неожиданно, когда мы стояли у ее постели, она слегка пошевелилась. Ее глаза не открылись, но я услышал очень слабый голос: "У меня нет груди".

Почти без сознания под действием анестезии, Нэнси каким-то образом почувствовала, что мы находимся рядом. Она была раздавлена потерей груди — и не потому, что беспокоилась о себе, а потому, что переживала за меня — как я ее буду воспринимать как женщину.

"Ничего, — сказал я. — Я тебя люблю". Затем я нагнулся, нежно поцеловал и снова повторил, что не вижу в этом никакой разницы. Но в ее глазах была такая печаль, что я побоялся продолжать, чтобы избежать нового нервного срыва.

Через два дня фондовую биржу залихорадило. Но, как бы там ни было с фондовой биржей, главным для меня оставалась Нэнси, а не Уолл-стрит. Я переживал за нее, и тысячи писем и телефонных звонков в Белый дом показывали, что она была также небезразлична многим американцам.

Нэнси всегда была храброй женщиной. Врачи сказали ей, что есть выбор двух путей извлечения опухоли — она должна пройти через лумпектомию или мастектомию. Оча выбрала мастектомию, поскольку поняла, что будет не в состоянии выполнять функции первой леди, если пройдет курс радиационного лечения, который необходим после лумпектомии, и решила, что в ее возрасте так будет лучше.

Позднее, в разговорах с женщинами о важности проверок на маммограмму, она также говорила, что это личный выбор и каждая женщина должна решать этот вопрос сама.

Вскоре мы узнали, что Нэнси придется проверить свою решимость вновь. Только я закончил интервью с пятью иностранными телерепортерами 26 октября, как ко мне в кабинет вошла Кэти Осборн и сказала, что ей только что сообщила Элейн Криспин, пресс-секретарь Нэнси, что в Финиксе умерла мать Нэнси, Эдит Дэвис.

Я отложил все дела и поднялся на лифте наверх, к Нэнси, с тяжкой, как я понимал, миссией. Хотя выздоровление шло хорошо, она по-прежнему была прикована к постели и слаба после операции. На пути я увидел доктора Джона Хаттона и сообщил, что произошло. Он пошел вместе со мной, чтобы вместе сказать весть Нэнси. Она разговаривала по телефону с Роном, но положила трубку, как только увидела нас. Может быть, она опасалась худшего.

Я не знал никакой другой семьи, где бы существовали такие тесные узы между матерью и дочерью, как это было в семье Нэнси. Она боготворила свою мать, и редко проходил день, когда бы они не говорили по телефону. Я тоже боготворил ее. Как и Нэнси, когда она входила в комнату, в ней становилось светлее. Дид была замечательной, теплой и любящей женщиной. После нашей с Нэнси свадьбы я никогда больше не мог рассказывать очередной анекдот про тещу.

Как я и предполагал, Нэнси восприняла весть очень подавленно.

В десять часов на следующее утро мы вылетели в Финикс. За полчаса до отлета я провел деловое совещание по телефону с Джорджем Шульцем и другими, которое так описал в своем дневнике:

"Советы дрогнули. Шеварднадзе, выступающий от имени Горбачева, прибывает в четверг для переговоров по соглашению о РСД и подготовки встречи в верхах".

Хотя было очевидно, что я должен буду находиться в Вашингтоне в течение нескольких дней, чтобы встретиться с Шеварднадзе, когда советская сторона решилась серьезно говорить об определении даты встречи в верхах, я не мог позволить Нэнси совершить эту печальную поездку одной. И я полетел с ней туда, а затем в тот же день вернулся в Вашингтон.

Прибыв в Аризону, мы сразу же поехали в морг. Увидеть свою мать было выше сил Нэнси. Она разразилась рыданиями и начала разговаривать со своей матерью, рассказывая ей, как сильно она ее любила и как много она для нее значила. Я никогда не видел Нэнси в таком горе. Я взял ее руки и сказал, что мать знала о ее чувствах, но что ее душа уже покинула тело. Хотя я уверен, что немного успокоил Нэнси, но ничего не мог сказать или сделать, чтобы вернуть Дид назад. И снова я почувствовал себя беспомощным обыкновенным человеком. Я был президентом Соединенных Штатов, но ничего не мог поделать, чтобы приободрить жену, когда она столь сильно в этом нуждалась. Единственное, что я мог, это стоять рядом с ней, держать ее в объятиях, молиться и стараться разделить с ней ее боль.