Мэри Габриэль - Женщины Девятой улицы. Том 1 [Ли Краснер, Элен де Кунинг, Грейс Хартиган, Джоан Митчелл и Хелен Франкенталер: пять художниц и движение, изменившее современное искусство]

Люди, со временем прославившиеся как абстрактные экспрессионисты, представляли собой тесное сообщество с поддержкой и взаимопомощью. Тем не менее нередко, особенно в последующие годы, когда слава и деньги вышли на первый план, кто-то стремился подспудно присвоить или приуменьшить чужие достижения. Этой участи избежал только Франц Клайн. Его раз за разом признавали лучшим: самым приятным в общении, добрейшим, главным юмористом и даже (несмотря на больную ногу) первым танцором! Переехав в Гринвич-Виллидж, он, прежде чем стать частью сообщества абстракционистов, работал уличным художником. Франц рисовал шаржи на посетителей баров и ресторанов [1062] Elaine de Kooning, «Franz Kline Memorial Exhibition», 11–12; Wetzsteon, Republic of Dreams , 544; Dore Ashton, interview by author; Philip Pavia, interview by John Gruen, AAA-SI, 38–39; Harry Gaugh, Franz Kline , 72. . На многих его картинах изображены грустные клоуны. Клайн, в сущности, и сам был грустным клоуном. Его жизнь с детства омрачала сильная психологическая травма. И все же Франц продолжал улыбаться, а магия его личности заключалась в том, что он мог заставить окружающих делать то же самое. «Ты видел, что у этого человека есть свой стиль. И он проявлялся в том, как Франц танцевал, как жил и как мечтал, — писал Конрад Марка-Релли, который делил с Клайном старый особняк на Девятой улице. — Во всем этом чувствовалась величайшая поэзия, и, по-моему, именно ее он привносил в свою живопись… Это был особый вид романтизма, Франц всегда оставался великим романтиком» [1063] Elaine de Kooning, «Franz Kline Memorial Exhibition», 9; Conrad Marca-Relli, interview by Elizabeth Zogbaum, 1975, Elisabeth Zogbaum Papers on Franz Kline , Box 1, AAA-SI; Gaugh, Franz Kline, 68. Клайн однажды сказал своей жене Элизабет: «Я всегда чувствовал, что похож на клоуна и что моя жизнь может сложиться как трагедия, трагедия клоуна». .

Отец-иммигрант Клайна, подобно матери Билла де Кунинга в Нидерландах, держал в Пенсильвании таверну. Но он покончил с собой, когда Францу было всего семь. С этого события и началась одиссея страданий будущего художника. Его мать оставила с собой двух младших детей. Старших же, в том числе Франца, женщина отправила сначала в приют, а затем в ремесленное училище для мальчиков, растущих без отца. Франц проявлял явный талант к изобразительному искусству. И когда он наконец получил возможность сам выбирать свою дальнейшую судьбу, то решил пойти по стопам многих других художников из самых разных стран. Иначе говоря, юноша отправился в Париж. Однако он добрался только до Лондона. Там Франц поступил на учебу, а потом познакомился с натурщицей и бывшей балериной Элизабет Винсент Парсонс. Спустя некоторое время они поженились. В 1938 г. на Европу надвигалась война, и супруги отправились в Нью-Йорк [1064] B. H. Friedman, Dictionary of American Biography draft on Franz Kline, Elisabeth Zogbaum Papers on Franz Kline, Box 1, AAA-SI; Gaugh, Franz Kline , 13. .

Возможно, Элизабет не ожидала, что их жизнь в Нью-Йорке будет такой сложной. Из-за страшной бедности и все сильнее разгоравшейся мировой войны впечатлительная женщина повредилась рассудком [1065] Elizabeth Zogbaum, notes on Franz Kline, n.d., Elisabeth Zogbaum Papers on Franz Kline, Box 1, AAA-SI. . «На нее очень сильно повлияло бедственное положение англичан, оказавшихся в осаде. Она ужасно расстроилась. Я думаю, у нее случился тогда нервный срыв», — вспоминал Павия [1066] Gruen, The Party’s Over Now , 272. . В результате Франц решил, что деревенская обстановка пойдет жене на пользу, и они переехали в Бруклин. Не помогло. Новости из Европы приходили все страшнее, и у Элизабет начались галлюцинации. «Она настаивала на том, что видела фашистов на крыше дома, в котором они жили, — рассказывала будущая спутница Клайна Бетси Зогбаум. — Чтобы успокоить ее, Франц сам залезал на крышу. Бесполезно. Она начала уходить в себя». Франц, Элизабет и их собака вернулись в город, в свою квартиру над баром [1067] Elizabeth Zogbaum, notes on Franz Kline, n.d., Elisabeth Zogbaum Papers on Franz Kline, Box 1, AAA-SI; Dorfman, Out of the Picture , 64. . Клайн начал рисовать жену без каких-либо черт лица. Он сказал другу: «Ее там больше нет». В 1946 г. Элизабет поставили диагноз «депрессивная шизофрения» и на полгода поместили в психиатрическую лечебницу [1068] Gaugh, Franz Kline , 42–43. . Именно в этот период Клайн начал одержимо рисовать пустое кресло-качалку. Эта привычка тремя годами позднее вылилась в серию черно-белых шедевров, которые впоследствии стали визитной карточкой художника. А еще Франц стал завсегдатаем «Уолдорфа». «Он приходил к нам каждый вечер, и это означало, что его жену еще не выпустили», — сказал Павия [1069] Elaine de Kooning, «Franz Kline Memorial Exhibition», 11–12, 14–15; Gaugh, Franz Kline , 43; Philip Pavia, interview by John Gruen, AAA-SI, 38–39. .

И вот Франц и Билл, который был старше Клайна на шесть лет, стали одними из самых близких друзей за всю историю современного искусства. Мужчины были до смешного похожи друг на друга фигурами: оба невысокие и крепкого телосложения. Тем не менее они казались противоположностями по стилю и цветовой гамме. Билл одевался в рабочий костюм, его практически белые волосы вечно торчали во все стороны, а лицо было чисто выбрито. Франц же носил изящные усики, намасливал и гладко зачесывал свои густые черные волосы назад. Одевался он как гангстер: в свободный поношенный костюм и черную мягкую шляпу. «Их беседы перескакивали взад-вперед между настоящим и прошлым так, словно между этими периодами вообще не было разрыва», — вспоминал Уильям Барретт. Он часто наблюдал за этой парой и видел, как Клайн рисовал что-то в воздухе короткими и толстыми пальцами, иллюстрируя свои слова [1070] Gaugh, Franz Kline, 164; Barrett, The Truants , 140–41. . Вдобавок эти двое сочувствовали друг другу по поводу женщин. Ни тому ни другому брак не принес того, чего они от него ждали. А еще они оба много шутили, причем Клайн обычно громче всех смеялся над собственными остротами. Этот человек был хорош и в трагедии, и в комедии, и его настрой был на редкость заразительным. Франц всегда хотел находиться в гуще событий и был этим немного похож на Элен. «Черт побери, одна половина человечества намерена подражать Торо в Уолдене в своих переживаниях по поводу шума от дорожного движения на пути в Бостон, а другая использует жизнь на то, чтобы быть неотъемлемой частью этого шума. Мне лично по душе вторые», — сказал он однажды поэту Фрэнку О’Харе [1071] Frank O’Hara, «Franz Kline Talking», 64. . Постепенно Франц заменит Горки в роли побратима де Кунинга в искусстве. Реакция Клайна на трагическое прошлое разительно отличалась от отношения к былым несчастьям их армянского друга. Последнего они любили, но со временем от него отдалились.

В годы войны Горки близко сошелся с сюрреалистами, которые группировались вокруг Андре Бретона. В результате, несмотря на свою хроническую бедность, он начал вращаться в весьма богатых кругах. Его первая персональная выставка в галерее Жюльена Леви в 1945 г. подверглась резким нападкам критиков, но коллеги-художники и околосюрреалистическое сообщество оценили ее очень высоко [1072] Matossian, Black Angel , 373–374, 379–380; Peyton Boswell, «Revolt of the Critics», n.p. . Горки совершенно не привык к вниманию, которое ему начали оказывать. В ноябре 1945 г. он был потрясен до глубины души, когда по прибытии на ежегодную выставку в Музее американского искусства Уитни молодые художники встретили его овациями, как знаменитость. Горки участвовал в этой экспозиции со своей «Герникой» — полотном «Дневник обольстителя». Он написал эту картину в лето бомбежки Хиросимы и Нагасаки. Она была выполнена в темно-серых тонах, напоминавших цвет ядерного пепла. Нечеткие формы на холсте были едва различимы под непрозрачной поверхностью. Они словно тщетно стремились вырваться из плотного тумана. Картина навевала образы смерти и удушья, мира, лишенного солнечного света. Нью-йоркских художников сильно разочаровала реакция Пикассо на Вторую мировую войну. Они ожидали от него живописного заявления о глобальных разрушениях, столь же громкого, как о гражданской войне в Испании. Но ничего подобного не последовало. Пикассо, по мнению американских коллег, «размяк». Однако, как ни удивительно, а возможно, и вполне ожидаемо, именно благодаря этому ньюйоркцы наконец осознали: им больше не нужно оглядываться на Пикассо, выражая через творчество свое отношение к чему-либо. Гарольд Розенберг назвал «Дневник обольстителя» Горки шедевром. Других критиков, в том числе Гринберга, полотно не впечатлило. К этому моменту Клем занимался критикой произведений искусства всего три года, но, недолго думая, оскорбил «ветерана» Горки, назвав «бывшим сюрреалистом» [1073] Matossian, Black Angel , 399–401; oral history interview with Fritz Bultman, AAA-SI. .