Михаил Козаков - Третий звонок [litres]

– Аппаратная, мотор! – вполголоса скомандовал я.

– Что ты сказал, Филипп? – спросила она.

– Мне не дают покоя банальности. Это тоже цитата.

– Не надо цитат, Филипп. Мне нравится, когда ты говоришь сам. Я лю́блю тебя, когда ты – сам. Как это сказать?

– Понятно, – сказал я. – Можешь не объяснять.

Она сварила кофе. Мы сидели на диване. Я обнял ее. Она не сопротивлялась. Но я не хотел, я не мог… Я не мог хотеть! Ты понимаешь меня? Она сказала:

– Ляг на диван и положи голову мне на колени.

Она гладила мне голову и что-то рассказывала о своем доме, о родителях, о том, что мне бы понравились и ее дом, и как по утрам с застекленной веранды дома мы бы смотрели, как в море играют дельфины… И что она видела кита… И что мы могли бы быть счастливы. Она говорила, а я видел, реально видел в цвете то, о чем она рассказывала, как видишь сказку, которую на ночь рассказывает няня перед сном, а ты, маленький, лежишь в кровати с белой сеткой по бокам и слушаешь, слушаешь, представляешь все это, пока оно не перейдет в сон, не станет сном… «Как только в раннем детстве спят»…

И еще: «А они-то все записывают на пленку, или им надоело, а может, пленка кончилась и они переставляют кассету…»

Она гладила мне волосы, склонив ко мне голову, прижималась лицом к моему и что-то шептала мне о том, что доверяет мне, что сама не понимает, что с ней и зачем все это, но сейчас так хорошо и что так хорошо уже не будет никогда, но сейчас пусть будет так, как есть… И еще было слово «Меркуцио»… Меркуцио? Кто это сказал? Она?

Я заставил себя встать, подошел к письменному столу, взял лист бумаги и крупно, печатными буквами написал: «Колетт! Я люблю тебя! Я очень, очень люблю тебя! И сейчас докажу, что это так… Сейчас я начну грубо к тебе приставать. Протестуй. Потом несколько раз ударь меня. Звучно и сильно. Затем я уйду. Навсегда. Прости, прости, прости меня, если можешь… Записку сожги! Обязательно сожги!»

Я положил перед ней записку и молча ждал. Она прочла ее… Взглянула на меня. Снова прочла, снова подняла глаза и глядела на меня. Я пальцем указал на стены ее номера и постучал по своей ушной раковине. Нас слушают – говорил этот жест. Как будто я был немым, а она была глухой, при полной тишине я показал ей, что я сейчас буду делать и что должна сделать она… Непременно должна сделать. Сейчас, сию минуту!!

И только тогда я увидел, как она глядела на меня… Боже! Боже мой! Что было в этом взгляде! От полного непонимания до ужаса постижения. В двух зеленых экранах ее глаз я увидел моими, устремленными в ее, как за несколько секунд с молниеносной быстротой пролетели назад кадры, сливаясь один с другим, и только звуковая дорожка что-то невразумительно просвистела. Веки на секунду закрыли экраны, и снова она взглянула на меня! Этот взгляд я буду помнить до конца моей жизни… Бывает, что он, этот взгляд, мне снится, я просыпаюсь и еще долго не могу забыть ночного видения…

После отвратительной комедии с приставаниями, сопротивлением, сопровождаемыми отвратительными, громко произносимыми мной пошлостями, меня вернули к реальности три удара. Три сильных удара по лицу! Она била меня со всей силы, с каким-то визгом ненависти, перед каждым ударом собирая все свои силенки. А в глазах слезы. Правой, левой и снова правой. Ударила и еще ногтями с силой провела по лицу… от скулы к подбородку…

– Хорошо, я уйду! – громко сказал я и сделал несколько шагов к двери номера, дотронулся до дверной ручки, нашел в себе силы снова взглянуть на нее… перед тем как открыть дверь… и выйти в коридор… Секунду мы стояли, тяжело дыша, и смотрели друг другу в глаза…

Она тихо-тихо подошла ко мне… скользнула бесшумно, обняла меня, прижалась ко мне и в ухо еле слышно:

– Спасибо тебе, милый, спасибо, спасибо, спасибо…

Миновав дежурного администратора, который не спал и смотрел на меня, как мне тогда показалось, всезнающими глазами, я вышел на улицу. Меня знобило. Я спустился на пляж. Подошел к воде. Закурил. Знобило. Море отвратительно пахло рыбой. Волна замочила мне ноги. Я отошел поглубже и сел на лежак, кем-то забытый на пляже…

Мне показалось, что сейчас они появятся… Здесь, сейчас, на пляже… Я закурил вторую сигарету. Мне долго не удавалось это сделать, то ли руки тряслись, то ли с моря дул ночной сентябрьский ветер… Сентябрь. «Засентябрило, – подумал я. – Нет, они меня возьмут в номере».

Надо идти. Ну, подонок, встань и иди в свой номер. Не тяни, когда-нибудь надо это сделать – встать с лежака и пойти в номер…

Я проснулся утром. Дверь, ведущая с улицы в спальню, была открыта… Кто открыл ее? Вчера я прошел в номер через коридор… Ах, вот кто! В дверях, в контражуре слепящих солнечных лучей стоял Он и смотрел на меня, лежащего на кровати поверх одеяла в светло-сером измятом костюме и в летних туфлях…

Я приподнялся и сел, а он все еще стоял в дверном проеме и вертел в руках ключ… Значит, был и второй ключ, и естественно, что его владельцем был он – татуированный капитан… Он стоял и ждал. Интересно, чего?

– Все! В пизду! – закричал я. – Смотри, как эта американская сука меня разукрасила! Нет, ты смотри, смотри! Как с такой рожей я явлюсь в театр?! Выходите на нее, занимайтесь ею, ебите ее сами! Интересовалась она мной! Как бы не так! – я обрушил на капитана, на нее, на Игоря Николаевича такой мощный поток мата, что это подействовало.

– Ты все-таки расскажи, что произошло? – сказал он. – Все же было у пакете!

– У пакете было в макете! Понял? В туалете была у пакете! Нет повести печальнее на свете, чем повесть о минете в туалете! – продолжал я истерику по римской стратегии «нападая, защищаюсь»… – А вот после туалета все пошло в песок! Это же надо держать на службе таких мудаков!

– Ты кого имеешь в виду?

– Многих! – заорал я. – Этот клинический кретин, абхаз, как ты его называешь…

В общем, Миня, «Остапа несло…»

Через два дня Ту, или Ил, или Ан совершал рейс Адлер – Москва. Я сидел в кресле, наконец предоставленный самому себе, и пытался понять, что же это было.

Что же это произошло? И неужели все, что произошло, произошло со мной? И как это могло произойти со мной?

Филипп прошелся по комнате, включил проигрыватель… «Мне Брамса сыграют – я вздрогну, я сдамся…»

Когда через две или три недели я сидел в номере гостиницы «Москва» и составлял отчет, Миня, мне пришлось еще раз прокрутить в голове киноленту случившегося…

– … так и пиши: «За обед в шашлычной в первый день… цветы и прочее – пятьдесят рублей пятьдесят копеек», – диктовал Алексей Леонидович.

– А дальше?

– Ну что там у вас было в первый вечер?

– В первый? Дай Бог память… Да ничего, гуляли у моря, я ей читал стихи…

– Стало быть, пиши: «После обеда вечером такого-то числа я пытался обработать мой объект, гуляя у моря». Про стихи не надо – это подробности…