Сергей Иванов - Где ваш дом, дети?..

Разговор наш вышел долгий, основательный. На бумаге его передать невозможно… Но о том, кто звонил, Димка так и не сказал…

Положил в изолятор Петьку-первоклашку. Его оттопыренные уши, просвеченные солнцем, самодельный лук были среди первых моих детдомовских впечатлений.

К нему приходит шестиклассник Ваня. Как я понял, он дружит с Петькой и опекает его. Ваню я про себя назвал «артистом». Не шагает, а изображает, не говорит, а декламирует. Любит передразнивать. Мимика выразительна, движения — пластичны.

Ваня ходил три дня, а на четвертый устроил мне сцену.

— Выписывайте немедленно Петьку! Мне надоело сюда ходить!

— Еще рано выписывать. Он еще больной!

— А я не уйду отсюда, пока не выпишете!

— Не уйдешь — выведу.

— Ну конечно! Ведь я же не человек! Не человек ведь я!.. — сказал Ваня горько и ушел сам из изолятора.

И эта недетская горечь вдруг приоткрыла трагичность его жизни, которую он так остро ощущал…

Петька — хитрый человек. Таблетки старается не есть. На уколы приходит последним — авось иголки кончатся.

— Чего спешить поправляться! И так пройдет, без лекарства. А поправишься и снова — учись, учись. В изоляторе хорошо…

Скажет и смотрит, какое действие возымели его слова. Будто кот, играющий с мышкой.

— Если вы меня погулять отпустите, я другим ребятам сказки расскажу.

— Если вы мне компотика еще нальете, я баловаться не буду.

— Не выписывайте меня! Что вам, помощник хороший не нужен?..

Я смеюсь.

— Да тебя, наверно, недолго ждать назад!

— Конечно, я скоро приду! Я ведь с умом живу, а не просто так. Просыпаюсь утром и коплю в себе кашель. Воспитатель придет, я посмотрю жалобно, а потом как начну кашлять!..

— Ну и симулянт, — говорю я. — Ну и симулянт!..

Петька жмурится — слышит симпатию в моем голосе… Про Ваню он со мной не говорит никогда. То ли не хочет пускать в свои личные дела, то ли, по всеобщему детскому свойству, прилепляется душой лишь к тому, кто рядом, в пределах видимости…

Сережа стал моим «внештатным» сотрудником. Отболел свое, отлежал в изоляторе.

Теперь приходит каждый день как на службу. Я готовлю для него какое-нибудь занятие. Перебирать медицинские карты, подклеивать анализы и выписки, раскладывать лекарства в шкафчиках…

Он молчаливый. День за днем, неделя за неделей отделывается короткими репликами.

И вдруг спрашивает однажды:

— А вы всегда хотели врачом быть?

— Нет. Сначала хотел быть корреспондентом, в газеты писать.

— Напишите про меня в газету!

— Там не про всех пишут, а про самых интересных. Чем же ты интересен?

— Не знаю. Очки ношу. Единственный в классе…

— А кто у тебя из родных есть?

— Не знаю. Сперва в Доме ребенка был, потом в Сиверской, в Ивангороде — там хороший детдом. Потом сюда привезли…

Я молчу, потом говорю:

— Я напишу про тебя. Пусть люди знают, что ты есть.

— Спасибо!.. — По нему видно, как рад моему обещанию…

Директор словно специально ускользает от общения. Словно хочется ему, чтобы медицинские дела его не касались, не отвлекали. И чтобы я, в свою очередь, не лез в педагогические и хозяйственные проблемы. Как будто можно выделить в чистом виде медицину, хозяйство, педагогику…

— Воспитателям удобно было, — объяснил он мне, почему забрал телевизоры. — Посадил детей к «ящику» — и вроде бы они при деле. И у воспитателей хлопот никаких. Очень меня это раздражало. Хотелось их заставить работать, а ребят — просто-напросто расшевелить, предложить им жить осмысленно. Терпел я некоторое время, и «ящики» орали на всех этажах. А однажды захожу к восьмиклассникам и вижу: телевизор музыкой исходит, на нем сетка. Нет изображения. А ребята словно не видят. Уставились на экран и не шелохнутся. Обалдевшие какие-то. Меня это испугало. Выключил телевизор и унес от них. И все другие телевизоры отобрал…

Я не против того, чтобы они смотрели. Но ведь не всё же подряд! Пусть фильм хороший или программу «Время». Я разрешу. Верну «ящики», когда жизнь в отрядах наладится, будет полнокровной, интересной. А сейчас еще не пришло время. Дела надо делать, а не в телевизор утыкаться…

Тут я вспомнил о недовольстве восьмиклассников. Разве справедливо, что себе он все же «ящик» оставил?

Он поглядел на меня с неудовольствием. Скривился. Сказал убежденно:

— На директора нападать нельзя!

— Почему?..

Но собеседник мой уже пропал…

Вытаскиваю конфету из кармана и даю Петьке.

— В честь чего это? — Он отстраняется (не в настроении, что ли?).

— Будем считать, что тебе ее папа принес.

— Папа? Митя Пронин?.. — Похоже, Петька принимает мои слова всерьез.

— Ага! — подтверждаю, хотя помню, что его отца звали совсем не так…

— А разве вы его тоже знаете?

— А ты думал, ты один знаешь.

— Но он же волшебный, — шепчет Петька.

— Вот этого не знал, — говорю серьезно. — Думал, он обычный человек. Ты мне можешь открыть его волшебные дела?

— Могу. Раз вы его знаете…

Петькины ресницы трепещут, ему хочется рассказать.

— Вчера ночью, — начинает Петька, — Митя Пронин принес ко мне скафандр. Я его надел. Митя Пронин застегнул молнию на спине, и мы полетели.

— Куда? — шепчу я.

— Конечно, на Луну. Там живет Баба Яга. На дне самого глубокого вулкана. Туда космонавты не залезали, и никто ее не видел. У нее есть зеркальце такое, называется «лазырь». На кого лучик от этого зеркальца направит, тот будет больным. А если лучик отведет — человек снова здоровый. Митя Пронин мне и говорит: надо нам с тобой разбить это зеркальце! Я согласился, и мы спустились на дно. И тут на нас напали огненные пиявки. Мы выхватили водяные пистолеты и — бац! бац! — по ним. Капля воды попадет — и сразу пиявка мертвая. Всех перестреляли. И вдруг увидели Бабу Ягу. Она свои зубы вынимать стала и в нас кидать. Упадет зуб и, как бомба, взрывается. Я хотел испугаться, да Митя Пронин защищаться научил. Только Баба Яга зуб кинет, мы сразу двигатели включаем, которые в скафандрах. Прыг — и мы над взрывом. Баба Яга увидела, что не справиться с нами, да как завоет. Мы уши зажали. А в это время одна огненная пиявка, которая уцелела, прыг на папу сзади. И скафандр ему прожгла… Я его скорей на плечи взвалил, включил двигатель и на Землю. Прямо в больницу. Ему рану зашили и домой отпустили. Так мы и не успели в тот раз противное зеркальце разбить. Оно ведь на маму нашу направлено. Разобьем зеркальце, и мама здоровой станет… Митя Пронин сказал, что скоро мы опять полетим.

— Обязательно полетите! — подтверждаю я. И вытаскиваю из кармана еще конфету…

Что это? Фантазия? Или для него придуманный папа живее, чем настоящий?..

А если бы он знал, что я съездил к его отцу домой, рассказал бы сегодня эту историю или нет?..