Сергей Иванов - Где ваш дом, дети?..

Только Зинаида Никитична задерживается. И всякий раз пытается начать серьезный разговор. И я всякий раз внимательно слушаю.

А сегодня она вдруг решила объясниться:

— Вы уж извините, Сергей Иванович… Как-то так вышло… Поговорить-то не с кем… Только вот с вами…

Она смотрит на меня с напряжением, с опаской. Словно боится, что прерву. Убедившись в моем терпении и внимании, продолжает:

— Вы уже почувствовали, я из простых. Мать и отец — крестьяне. Педагогики той, которую когда-то учила и зачеты сдавала, не помню. Какая в моем возрасте педагогическая теория… Лишь бы день прошел… Но мысли, конечно, копятся. Не запретишь им там шевелиться… Тем более теперь, когда такое в стране оживление…

Она машинальным жестом поправляет свои золоченые очки, свои седые волосы. И я думаю, что облик ее — в противоречии с ее словами. Выглядит она интеллигентной и не «простой»…

— Воспрянула я на старости лет, Сергей Иванович… И некому высказать себя. С мужем разошлась. У дочки свои интересы. А тут, в детдоме… Директорские девчонки не станут слушать — от гордыни пропадают. Сверстники мои — «старички» — в текучке по уши, на раздумья не хотят отвлекаться. Вроде бы все разрешено, все можно обдумать и выговорить. Распирает меня эта свобода. Вы терпеливый, вам и слушать меня, пока не надоем…

Она улыбается, воплощенная доброта и доверчивость. Она чувствует, что симпатична мне…

Ежедневно появляется первоклассница, тощенькая, жалкая, с застывшим на лице испугом, и жалуется, что у нее живот болит. Показал ее хирургу, обследовал — обнаружили глисты. Лечил ее, но она все ходит и ходит. Ее визиты превратились в обязательный ежедневный ритуал.

— Ну что, голубонька, все то же?..

Я ее привлекаю к себе, глажу по голове. Она кивает и жалобно смотрит на меня. Утешаю девочку, уверяю, что все пройдет, и она тихо уходит. Мне кажется, что живот ее сейчас не беспокоит. И приходит она не за таблетками, а за этими самыми утешениями…

Окриков детям достается немало, а вот ласки, доброты явно не хватает. Взрослые застегнуты на все пуговицы.

Некоторые ребята тянутся ко мне, и с ними чувствую себя совершенно свободным, раскованным, не обремененным никакими целями и задачами воспитания. Расправляю воротнички, вытираю носы, приглаживаю лохматые волосы, стыжу за незастегнутые пуговицы, то есть делаю самые незамысловатые, самые элементарные домашние дела. И это, видимо, их притягивает, как-то согревает души…

Не хочу сказать, что воспитатели намеренно сухи с ребятами, — упаси боже! Но они если и приласкают — так «воспитуя», со сверхзадачей…

— Ваша правда — мы, воспитатели, самые несвободные люди! — сказала Зинаида Никитична, когда привела своих осматриваться на педикулез и я ей высказал свои мысли. — Мы самые зажатые, нам ли думать о творчестве. Пишем бесконечные планы, бесконечные конспекты, бесконечные объяснения. Так поставлено… По молодости-то все пытаются бунтовать, хотят изменить что-то. И… упираются в стену. Многие уходят из школы, как только эту стену чувствуют. Скажу даже так: самые талантливые уходят. Остаются те, кто может приспособиться, переломить себя. В школе хорошо средним педагогам и средним ученикам. Если совсем уж откровенно, школа пока еще к бездарности повернута, на бездарность настроена. Все это дико, если вдуматься. Но вдумываться некогда. Бумаги надо писать. Все свои душевные движения планировать… Иногда думаю: может, лучше совсем без них, без душевных движений? Спокойнее будет…

Девчонки аккуратнее выглядят. А на мальчишках курточки вечно помятые, жеваные… Спросил, почему так, и выяснил, что стирать-то им одежку стирают, а гладить сами ребята должны. Девчонки, как более прилежные от природы, занимаются глажением. А мальчишки ходят так. И вид у них ужасно казенный. Самый настоящий сиротский, приютский вид…

Ощущение казенности усиливает обслуживающий персонал. По утрам уборщицы шуршат своими швабрами, громыхают ведрами и «охотятся» за ребятами. Если кто-то забежит в учебное время в спальный корпус, на него обрушиваются окрики.

— Ты зачем сюда?

— Ты куда?

— Нечего тут!

— Иди отсюда!..

Бабки-уборщицы кажутся мне тогда ужасно злыми. А ребята — ужасно несчастными. Детдом словно казарма…

Сережа после больницы стал как дед. Зайдет в кабинет, сядет у окна и сидит с отсутствующим видом. Или брезгливо бранит малышей, если его задевают.

От крыльев носа к углам рта морщины пролегли. Под глазами тени. Что за думу думает?..

Поначалу молчал. Но Сережина загадочность быстро надоела.

— Что ты «лишнего» человека из себя строишь? — спрашиваю напрямик.

— Вы живой — вот и живите…

— А ты что — не живой?

— А я мертвый. Вы ни разу не умирали? Знаете, как это легко!

— Да ты о чем, глупый? О чем?

— Все о том же! О папочке родном! Он у меня, оказалось, в двух часах езды отсюда. Случайно адрес узнал… Стал мечтать, что съезжу. Бутылки собирал, чтоб купить билет. Ребята еще добавили. Сел на автобус. И приехал…

Сережа глядит растерянно. Он разговорился незаметно для себя.

— Нашел его дом. Но его не было. Соседка мне говорит: кто ты ему? Я назвался — сын. А она не верит: сын у него умер в Ленинграде, он сам говорил. Заболел и умер… Мне даже интересно стало: ну, папа! Ну, врать горазд!..

А потом как с ума сошел. Стал звонить во все двери и спрашивать: есть у вашего соседа сын? И все сказали: был да умер. Тогда я повернулся — и на обратный автобус…

У Сережи прыгают губы. Мальчик никак не может с ними совладать. Слышал лишь тихий шлепающий звук: па-па-па, па-па-па… Этот звук невозможно выносить. Бегу к шкафчику, наливаю в мензурку валерьянку.

Сережа пьет лекарство и затихает. Снова сидит у окна с отсутствующим видом…

После нашего похода в больницу Димка-восьмиклассник меня избегает.

В личном деле нашел скупые сведения о его родителях. Отец неизвестен. Мать отказалась от ребенка еще в роддоме. Кто она такая? Сколько ей лет было, когда появился Димка? Почему решилась на такой шаг? Ответов на эти вопросы я не нашел.

Есть в личном деле документ: «Я, такая-то и такая-то, отказываюсь от своего ребенка такого-то. Не возражаю против его усыновления любым гражданином Советского Союза»…

Сережино «личное дело». Мать работает кассиром в каком-то магазине, ведет аморальный образ жизни. Отец неизвестен. Вместо отца во всех документах прочерк. В четыре с половиной месяца ребенок, доведенный до истощения, попал в детское отделение в больницу. Там пробыл полгода. Из больницы был направлен в Дом ребенка. Спустя некоторое время его оттуда забрала бабушка. Откуда появилась? Почему не взяла сразу из больницы? Или запоздало родственные чувства взыграли?..

В актах проверок неоднократно указывалось, что бабушка уезжала куда-то и мальчика брала с собой. Оказалось, в электричках просила милостыню. А внука с собой водила «вышибать слезу»…