Сергей Иванов - Где ваш дом, дети?..

— Если уж он меня попрекнул, слизняк, пьянь, значит, он чувствует себя выше. Значит, я в самом деле такой, как он сказал…

Димка прикусывает нижнюю губу, морщится, вот-вот заплачет. Не знаю, как его утешать. Дать пустырника выпить, что ли?

С облегчением слышу сигнал на обед…

Такое бывает только в детдоме. Прибежали девчонки-первоклассницы, принесли находку, попросили ее «вылечить». Они нашли на улице резинового надувного Чипполино. Большая, красиво раскрашенная игрушка была вся в проколах и порезах. Какой-то семейный ребенок натешился и выбросил. А наши разве мимо пробегут, если увидят брошенную на земле игрушку? В спальнях у этих девчонок есть шикарные куклы, которым, я уверен, могли бы позавидовать бывшие владельцы Чипполино. Но все-таки им надо подобрать то, что под ногами, из-за «комплекса обделенности». Шикарные куклы им выданы, то есть не совсем свои. А эта игрушка подарена судьбой, она безраздельно своя, не казенная.

Я думаю, как же вылечить Чипполино. И нахожу простой рецепт. На каждый порез, на каждый прокол вместе с девчонками наклеиваю полосочки лейкопластыря. Множество белых черточек появляется на физиономии, на теле, на руках и ногах озорного «лучишки». Надуваем игрушку. Она округляется, будто оживает. Девочки, ликуя, уходят с Чипполино. А я убираю лейкопластырь в медицинский шкафчик. И жалею, что все так быстро кончилось. Мне понравилась эта «реанимация»…

Мой кабинет стал для некоторых ребят школой сопереживания. Они здесь как в театре. Пришел, например, Валера — проткнул руку, когда открывал перочинным ножом банку сгущенки. И зрители ахают, охают, восклицают, комментируют каждое мое движение, пока обрабатываю рану и накладываю повязку. И Валера «на миру» держится геройски, бравирует:

— Мне так весело было, когда это случилось! Гляжу на руку и смеюсь!..

Или Димка пришел с клещом, впившимся в шею. Зрителям снова повод поохать, посочувствовать. Смотрят, раскрыв рты, и недоумевают: почему я сразу не удаляю клеща, а для чего-то ищу бензин. Поджечь я его, что ли, решил? Так ведь обгорит шея у Димки!..

Порой мне кажется, что милосердны они только здесь, в кабинете. Хотя это, конечно, преувеличение. Но зная про их бесконечные драки, их грубые наскоки друг на друга, обрабатывая их, поцарапанных, пораненных и даже покусанных (Алешку-первоклассника дважды за день укусили), невольно думаешь, что иного места для милосердия, кроме кабинета медицинского, они не знают. Тянет же их все-таки к доброте, к жалости. Приходят, стоят, вздыхают хором. Почему же для них жалость — понятие вроде бы пространственное, внешнее, а не душевное? Здесь можно другого пожалеть, а за дверью — ни за что…

Ленка молча разглядывает меня и тяжко вздыхает. Я тоже себя осматриваю. Вроде все в порядке. Что же она так уставилась?

— Вы разве глупый, Сергей Иванович? — говорит Ленка, изучив меня.

— Всякий бываю. Но вообще-то не жалуюсь.

— А наша воспиталка вас глупым назвала. Я ей рассказала, как вам помогаю лечить, как лекарства раскладываю, перевязочный материал готовлю. Думала, она похвалит. А она губки сморщила: только глупый человек может тебя, Лена, к лекарствам подпустить. А сама даже не знает, как бинтовать надо: к себе или от себя…

— Значит, не будешь больше мне помогать?

— Ну да! Сколько хотите! Только она ведь снова будет вас называть!

— А разве ты с ней согласна? По-твоему, я разве глупый?

— Не-е-ет!..

Ленка тянет не слишком уверенно. Я улыбаюсь.

— Ну и будь моей помощницей. Поняла?..

— Я-то поняла. А вот она…

Ленка замолкает озабоченно.

Ко мне привязался Женя, с которым мы ходили на прогулку, — миниатюрный, словно игрушечный, мальчик из третьего класса. У него огромные, очень умные глаза, длинные пушистые ресницы. Мне кажется иногда, что за его хрупкой оболочкой скрывается многое повидавший и переживший человек.

Он приходит ко мне, прижимается плечом к моему плечу и стоит молча. А я пишу свою бесконечную писанину в медицинских картах и боюсь шелохнуться, чтобы не показалось ему, что я его оттолкнул. Иногда задаю какой-нибудь вопрос, и он отвечает немногословно. Когда появляются другие посетители, он тихонько отстраняется и садится на стул рядом со мной. О родителях я решил у него не спрашивать. Но вскоре почувствовал, что привязываюсь к Жене, жалею его, не могу понять, как от него можно было отказаться.

— Ты помнишь маму? — спросил его, готовый тут же сменить разговор.

— Не помню. Старший брат рассказывал. Нас у нее было двенадцать. Девять мальчиков и три девочки. Шесть мальчиков только до года дожили и померли — кормила плохо. Остальные в разных детдомах. За детей дают деньги — пособия. Вы знаете?..

Я киваю головой.

— Она нигде не работала. Жила на эти пособия. Для того и заводила нас, чтобы деньги получить…

Женя замолкает. И я тоже молчу: делаю вид, что занят своей работой. Но сам так напряжен, что от случайного скрипа вздрагиваю.

— Лешка, ты, оказывается, трус! — говорю я.

Бледный Леша забился в угол кабинета. Ему надо сделать укол — у него тяжелая ангина. Но вот поди-ка вымани его из угла!

— Не люблю трусов! — говорю с презрением.

— Я не трус! — обижается он. — Я маму знаете как защищал!

— Как?

— Один сосед маму обзывал по-всякому. А я к нему, к соседу, через форточку забрался и разбил его телевизор.

— И сосед тебя не поймал?

— Что я, дурак! Я без него! Он потом кричал, что это я. Но ведь не видел!

— А маме ты рассказал?

— Рассказал.

— И что она?

— Смеялась очень.

— И все?

— Просила больше не лазать…

Леша выдвинулся из угла на середину кабинета. Я подошел к нему со шприцом.

— Да делайте, если надо!.. — Леша сказал это небрежным тоном, но голос предательски дрогнул.

— Теперь вижу, что не трус! — похвалил я.

И сделал укол…

Почему все, кто угодно, «виноваты» в перекошенных судьбах детей — милиция, педагоги, врачи, — и только их родители ни в чем не виноваты? Я слышал, как оправдывалась одна мамаша, и не мог сдержать невольного чувства гадливости.

— Да милиция у меня украла ребенка! Воспользовались, что меня не было дома! Воры! Их бы самих судить надо за это, милицию! Шпионили, совали носы, доносы писали! Гады! И врачи не лучше. «Ребенок ослабленный», «у ребенка рахит»… Откуда ему взяться, рахиту, если ребенок все время на свежем воздухе! Ни черта не понимают, коновалы! Только воображают… а учителя — те вообще дармоеды! Сами калечат ребенка, а на меня валят! Какой же он недоразвитый! Щеки — во! Как помидоры! У недоразвитых таких бы щек не было! Бегает, прыгает — не хуже других! Им лишь бы на кого-то свалить! А разве это правильно? Они учителя, пусть они и отвечают за ребенка!..

Неплохо одетая, завитая и подкрашенная, она выглядела «как все». Никакого смущения, никаких угрызений совести вроде бы не испытывала. Возможно, собственная жизнь даже нравилась ей, устраивала ее.