Бенджамин Мозер - Susan Sontag. Женщина, которая изменила культуру XX века

«Сегодня ее все особенно угнетало. Я говорила ей, как рада тому, как смело и упорно она борется, и как ей ужасно непросто. Не знаю, насколько я смогла ее поддержать. Она очень подавлена. Мне кажется, что счастливой она чувствует себя только тогда, когда ей читают, и постоянно говорит о том, что единственно реальное – это то, что написано в книге» [1679].

Перед тем как вернуться в Нью-Мексико, Карла попыталась проститься со Сьюзен, но та не захотела подать виду о том, что это их расставание может стать последним. «О, дорогая, когда ты в следующий раз будешь в Нью-Йорке, нам надо будет сходить и съесть дим сум».

НЕСМОТРЯ НА ПРИЛОЖЕННЫЕ ДОКТОРАМИ УСИЛИЯ, А ТАКЖЕ ПЕРЕЖИТЫЕ СТРАДАНИЯ, НЕ БЫЛО НИКАКОЙ НАДЕЖДЫ НА ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ ЗОНТАГ.

26 сентября перед своим отъездом Карла писала, что «кажется, настала ремиссия и стволовые клетки прижились. Тело хорошо на них реагирует, это просто идеально». К тому времени, когда приехал Питер Перрон, все выглядело еще лучше – Зонтаг перевели на этаж больницы, где находились выздоравливающие, чему Питер был очень рад [1680].

Но вскоре ситуация изменилась в худшую сторону. У Сьюзен началась реакция ТПХ (реакция «трансплантат против хозяина») – клетки ее тела отвергали стволовые клетки, воспринимая их как инородное тело. 9 ноября Зонтаг снова перевели в палату на несколько этажей ниже. «Все невообразимо сложно. Дела идут не очень хорошо, реакция «трансплантат против хозяина» – вещь серьезная» [1681], – писал Давид Шэрон. Все ждали результатов биопсии костного мозга – крайне болезненной процедуры.

Ее друзья в Нью-Йорке, включая Энни и Шэрон, пытались найти выход из ситуации, когда стволовые клетки не приживались. 9 ноября Давид писал ее нью-йоркскому онкологу доктору Стивену Нимеру:

«Ситуация моей матери может, я подчеркиваю, может развиваться в ту сторону, когда ей лучше будет вернуться домой. [Ее доктора в Сиэтле] говорят, что многое зависит от результатов биопсии костного мозга, которую проведут в ближайшие дни. Если результаты окажутся плохими, то ее лучше перевести в Нью-Йорк. Я начинаю склоняться к мысли о том, что если результаты и не покажут, что у нее острый миелоидный дендритноклеточный лейкоз, если я правильно использую этот термин, то ей в любом случае будет лучше в больнице Слоуна-Кеттеринга» [1682].

Результаты биопсии оказались плохими. В субботу 13 ноября Давид и Питер Перрон вместе с шестью докторами сообщили Зонтаг плохие новости. «Но ведь это значит, что я умираю!» – закричала она.

«Она осела, словно сдулась», – писал Перрон. Один из группы медиков попытался ее утешить:

«– Вы можете использовать это время для обдумывания ваших духовных ценностей.

– У меня нет духовных ценностей!

– Вы можете провести это время, общаясь с друзьями.

– У меня нет друзей!» [1683]

Энни моментально приехала в Сиэтл. По приезде, по словам Перрона, Энни сделала то, что надо было сделать:

«Это было прекрасно, потому что к тому времени Сьюзен была безутешной. Она знала, что все это значит. Энни поняла, что надо сделать. Она моментально легла в ее кровать и обняла ее. Это было… Не знаю, это было то, что тогда надо было сделать и до этого никто не сделал. И это на какое-то время ее успокоило» [1684].

Спустя два дня, 15 ноября, Сьюзен перевезли в Нью-Йорк на специальном самолете, который оплатила Энни, и положили в Слоан-Кеттеринг. Героически депрессивная Сьюзен вышла из психологического штопора, и навещавшие ее люди изумлялись ее энергии. На следующее утро она лежала в кровати, читала The New Republic и жаловалась на содержание одной статьи [1685]. Она писала последний текст, который ей было суждено написать, – вступление к книге исландского писателя Халлдора Кильяна Лакснесса «Под ледником». В этой работе она цитировала одного из героев романа:

«Не надо ничего личного! Все должно быть сухо!..Пишите в третьем лице так много, как это только возможно… Ничего не проверять!.. Не забывайте о том, что лишь немногие смогут увидеть минимальную толику правды, не говоря уже обо всей правде в целом… Когда люди говорят, они открываются, вне зависимости от того, говорят правду или лгут… Не забывайте, что любая ложь, которую вам даже сознательно говорят, зачастую оказывается более важной, чем сказанная со всей возможной искренностью правда. Не поправляйте людей и не пытайтесь найти в их словах скрытый смысл» [1686].

Давид читал ей «Дон Жуана». Перрон, в надежде на то, что выведет ее на разговор о смерти, – «Смерть Ивана Ильича». Она не хотела говорить о смерти, хотя ближе к концу несколько раз высказалась. Она вызвала к себе Давида: «Самое важное, что я оставляю, – это мои дневники. Кое-что придется изъять (она имела в виду имена своих любовников и любовниц), но дневники надо опубликовать» [1687]. Она выбрала музыку, под которую должны пройти ее собственные похороны: сонату для фортепиано № 32 Бетховена (последнюю написанную композитором сонату) и один из его последних струнных квартетов – квартет № 15. Об этом квартете Бетховена Эллиот писал Стивену Спенсеру так: «Я могу слушать его бесконечно. В некоторых его последних произведениях есть что-то божественное, по крайней мере, большее, чем человеческая радость по поводу того, что человек смиряется и ощущает чувство облегчения после невероятных страданий» [1688].

Но чувство смирения к Зонтаг так и не приходило. Доктор Нимер рассказал ей о новом экспериментальном чудо-лекарстве, и она воспряла духом, что поразило познакомившегося с ней в то время доктора Марселя ван ден Бринка, который писал, что ее бросает из крайности в крайность: «Я уже больше не могу. Все безнадежно» – и спустя несколько секунд: «Я не буду сдаваться. Дайте мне это лекарство». Бринк сомневался в том, что Зонтаг стоит сильно обнадеживать. «Возникает проблема того, что мы питаем ее тщетными надеждами». Состояние ее здоровья было таким, что никакое новое лечение не смогло бы его изменить.

«Обычно находящиеся в подобной ситуации люди устают от долгой борьбы. Может, раз или два они могут попросить: «Нет, нет, дайте мне новое лекарство, может, оно меня спасет». Она так и умерла в состоянии качающегося маятника. С промежутком в несколько секунд ее мнение менялось от «я больше не могу, я хочу сдаться» до «нет, на самом деле, дайте, пожалуйста, это лекарство». Такое поведение встречается редко. Мне не часто приходилось наблюдать пациентов, которые ведут себя так до последней секунды» [1689].

ЕЙ НАДО БЫЛО ОСТАВАТЬСЯ В ЖИВЫХ, У НЕЕ БЫЛА РАБОТА. ОНА НЕ МОГЛА ВЗЯТЬ И ОТПУСТИТЬ СТАНДАРТЫ ПЕРФЕКЦИОНИЗМА, КОТОРЫЕ УСТАНОВИЛА ДЛЯ СЕБЯ ЕЩЕ РЕБЕНКОМ.

Она, «когда могла говорить, говорила о том, что сделает, когда выпишется из больницы, – писал Давид. – Она может начать писать по-другому, познакомиться с новыми людьми, сделать то, что хотела и планировала сделать» [1690]. Когда однажды Эндрю Вили застал ее спящей, она принялась настаивать на том, что не спала. Нет, она не спала, она работала [1691].