Константин Симонов - Записки молодого человека

А вообще англичане сбили здесь уже не то шест­надцать, не то семнадцать самолетов. Причем три­надцать или четырнадцать сбила эскадрилья майора Рука, а вторая эскадрилья — майора Миллера — все­го-навсего три.

Майор Миллер, тоже, как и Рук, высо-кий детина, но несколько постарше него, рыжий, с лысеющей головой и густыми рыжими усами, почему-то на­помнил мне портреты рыцарей в латах, но без шле­мов, на страницах читанных в детстве "Всеобщих историй". Майор Миллер был похож на предводите­ля ландскнехтов, а эскадрилья его занималась глав­ным образом передачей нашим летчикам прибывших из Англии с транспортами истребителей "харрикейн". Этим он и объяснял, что его ребята сбили пока так мало самолетов, но, несмотря на логи­ческие объяснения, сам этот факт явно расстраивал Миллера.

Когда англичане пригласили нас, корреспонден­тов, пообедать, за столом выяснилось, что они то­же не лыком шиты: один из их унтер-офицеров — клерк, служивший в штабе крыла, одновременно являлся корреспондентом крупной лондонской га­зеты.

Из офицерской столовой мы пошли посмотреть солдатскую. Там, рядом с кухней, прямо на земле стояли глиняные бутыли с ромом. Рацион состоял из одного металлического стаканчика рома вмести­мостью граммов в 70, но его разбавляли водой. Не­разбавленный ром пить воспрещалось.

Уже вечером, перед отъездом, мы зашли в жилые помещения летного состава. Вернувшиеся с дежур­ства летчики собрались в большой комнате с само­дельными низкими диванами. Там висел такой же пробковый круг, как в дежурке, и несколько летчи­ков беспрерывно бросали в него стрелы. Двое или трое читали журналы, остальные болтали, развалясь на диванах.

По комнате ходил унтер-офицер, обносивший всех желающих виски и содовой. У англичан своя систе­ма выпивки, диаметрально противоположная нашей. Они наливают на дно стакана микроскопическое ко­личество виски и по нескольку раз доливают его во­дой. Каждая порция не превышает тридцати грам­мов, но пьют они целый вечер.

Вдруг обнаружилась смешная для меня подроб­ность. У разносившего виски унтер-офицера была с собой книжечка, в которой расписывался каждый, ко­му наливалось виски. Когда мы удивленно спросили Ходсона, что это означает, он объяснил, что офи­церам, так же как солдатам, в качестве бесплатного рациона полагается ром, а виски — это их личный расход. Поэтому каждый и расписывался за свою порцию. Вообще-то это понятно, но меня вдруг рас­смешило, когда я представил себе на минуту наших собравшихся на отдых летчиков, которых обносят рюмками с налитыми в них тридцатью граммами водки и заставляют каждый раз расписываться за каждые тридцать граммов.

От англичан мы снова вернулись в Грязное и, переночевав там, во второй раз пошли к Кузнецову. После англичан было решено съездить в стоявшие тут же неподалеку наши авиаэскадрильи. Советуя, куда именно поехать, Кузнецов отзывался о своих летчиках с понравившимся мне чувством собственно­го достоинства и умной сдержанностью, которая не всегда у нас встречается. Слишком часто начальни­ки говорят у нас о своих подчиненных взахлеб, тол­ком не зная всех обстоятельств и подробностей и не слишком дорожа своими словами, не до конца отве­чая за каждое из них.

Самого известного тогда, да и потом, здесь, на севере, летчика капитана Сафонова нам повидать не удалось. Мы разъехались с ним,— оказывается, он поехал к англичанам. Но вместо него мы увидели нескольких других хороших людей, в том числе ко­мандира эскадрильи капитана Туманова и старшего лейтенанта Коваленко, о котором я написал потом очерк "Истребитель истребителей".

К ночи мы вернулись в Мурманск. В нашем номе­ре прибавился третий жилец — фотокорреспондент "Известий" Гриша Зельма, а Юрий Герман перено­чевал и утром уехал в Полярное. Мы договорились с ним, что не будем посылать материал об англи­чанах отсюда, а отправим его, когда вернемся в Ар­хангельск, предварительно согласовав, чтобы не по­вторять друг друга.

За ночь я написал очерк об англичанах — "Общий язык", а утром, открыв газеты, с огорчением увидел, что в "Известиях" от 5 октября уже напечатана кор­респонденция Склезнева об этих же самых англича­нах. Корреспонденция, на мой взгляд, была не такая уж хорошая, но так или иначе этот материал на бли­жайшее время был исчерпан, и я, перечитав свой написанный за ночь очерк, положил его в полевую сумку.

Что дальше?

Выходило, что главное, из-за чего мы приехали, с точки зрения материала в газете, не состоялось. Вставал вопрос: что дальше? Настроение было поганое. Из Москвы начали идти тревожные из­вестия о том, что немцы прорвали фронт и насту­пают. Первое желание было — бросить все и вер­нуться!

Но, с другой стороны, нельзя было делать такой огромный конец впустую. Вдобавок меня тревожи­ло, что в период отступления — я это уже хорошо знал по своему опыту — ценный для газеты мате­риал получить почти невозможно, и, значит, газета сидит голодная. Именно в такие дни, как никогда, нужны материалы с других, устойчивых участков фронта.

А еще, кроме всего прочего, мне очень хотелось после Одессы — самой южной точки фронта — побы­вать на Рыбачьем полуострове, на самой северной его точке. Но на море были шторма, и на Рыбачий ни сегодня, ни завтра не было надежды выбраться. А газета не ждала!

Поэтому я занялся делом, которое меньше всего люблю,— стал собирать с чужих слов материал для того, чтобы немедленно передать какой-нибудь очерк.

Впрочем, на этот раз мне повезло, и я познакомил­ся с рядом людей, которые стали потом моими фрон­товыми друзьями.

В морской разведке я познакомился с ее началь­ником — капитаном второго ранга Визгиным, плот­ным, веселым человеком, добродушным, хотя и не­сколько резковатым в обращении,— и с его заме­стителями. Один из них был сдержанный, невозму­тимый подполковник Добротин. Когда-то он начинал свою судьбу в Конармии, потом много ездил по бе­лу свету, уж не знаю в качестве кого, хорошо вла­дел языками, был очень вежлив и обязателен — сло­вом, являл собой тот тип высокообразованного военного профессионала, с которым не каждый день встретишься.

Он довольно подробно рассказал мне о работе морской разведки, прохаживаясь по комнате и слег­ка волоча ногу, еще не зажившую после недавнего ранения во время одной из наших диверсий против немцев в Норвегии.

Познакомился я и со вторым помощником Визгина, майором Люденом, о котором потом упоминал в очерке "В праздничную ночь".

Люден был полной противоположностью Добротина. Это был своего рода еврейский гусар — средне­го роста, толстеющий, лысеющий человек, в толстых очках, блестевших своими какими-то восьмигранны­ми стеклами. У него были шумные повадки одесси­та и привычка вечно напевать какие-то арии и арио­зо. Судя по всему, у него, как и у Добротина, был порядочный опыт за спиной и заграничные команди­ровки, но при этом страшная любовь ко всему та­инственному и романтическому. Говорил он об этом шумно, с азартом и, хотя, по сути, не выбалтывал ничего лишнего, то есть вовсе не был трепачом в от­ношении действительных секретов, но в его манере обращения и в его разговорах присутствовал оттенок чего-то немножко несерьезного, трепаческого. За ним утвердилась "кличка "Диверсант", которая ему самому очень нравилась.