Константин Симонов - Записки молодого человека

Я ходил к Рузову три дня подряд в ожидании, ко­гда улучшится погода и пойдет наконец мотобот на Рыбачий полуостров.

17 октября, когда уже стало известно, что погода улучшилась и один из мотоботов сегодня в три часа дня отправится на полуостров Рыбачий, уходивший в город, Мишка Бернштейн вернулся красный и взволнованный. Оказывается, сегодня в Москву ле­тели двое корреспондентов "Сталинского сокола", которые предлагали Мишке лететь вместе с ними. А кроме того, в Мурманск прилетел кто-то из га­зетчиков, вылетевший из Москвы накануне, и он рассказал Мишке некоторые подробности происхо­дившего в тот день... Теперь было уже ясно, что немцы угрожают непосредственно Москве.

До прихода Мишки было точно договорено, что я и Зельма плывем сегодня на Рыбачий, а Бернштейн, который не переносил качки, тем временем едет по­суху в 52-ю дивизию, к генералу Вещезерскому. А потом, когда мы вернемся и съедемся в Мурманске, Зельма и Бернштейн взаимно поделятся своими снимками.

Но теперь Мишка стал шуметь, что нас командиро­вали всего на десять дней и что он дольше здесь не может оставаться, а должен лететь со всеми те­ми снимками, которые он уже сделал, прямо в Моск­ву, что здесь, на Севере, ему уже больше нечего делать, а в Москве невозможно не быть.

Я разделял его чувство; мне самому было почти непереносимо думать о том, что происходит там, под Москвой, и к этому — что греха таить, — приме­шивались еще и личные чувства. В Москве оставались и мать, и отец, и все другие близкие мне люди. Но, с другой стороны, газетное чутье по-прежнему под­сказывало мне, что именно сейчас газете необходи­мы корреспонденции отсюда, со стабильного фронта, где не отступают, где все в порядке, и что это по закону контраста в такие дни особенно хорошо про­звучит в газете. Поколебавшись и преодолев первое желание — немедленно лететь в Москву, я уговорил Мишку отправить снятые пленки с фотокорреспон­дентами из "Сталинского сокола", а самому ехать, как мы раньше условились, на фронт к Вещезерскому.

Плывем на Рыбачий

К двум часам дня мы с Зельмой пришли на лесную пристань и увидели судно, на котором нам предстояло плыть. Это был небольшой, до край­ности грязный мотобот "Таймень", очень малень­кое суденышко, на котором числилось всего восемь человек штатской команды, включая сюда капитана, и главного механика, и буфетчицу.

На этот раз "Таймень" был гружен дровами, кото­рые в ожидании зимних, еще более свирепых штор­мов спешили заранее доставить на Рыбачий и Сред­ний полуострова.

Мы влезли на мотобот, он отвалил, и мы часа два медленно шли по Кольскому заливу, еще долго про­должая видеть Мурманск. Погода была хорошая. Немцы совершали очередной налет на Мурманск. Над головами, над заливом крутились самолеты, шел воздушный бой, а где-то сзади бомбили.

Капитан, долговязый немолодой человек, в ватнике и в красной выцветшей фуфайке, вовсю дымя ма­хоркой, рассказывал нам, как в прошлый рейс, когда он ходил в гавань Эйну, его обстреляла немецкая батарея и сделала ему несколько небольших про­боин. Он рассказывал нам эту историю на все лады и очень громко, как глухим. Из этого я уразумел, что, как видно, он в предыдущий рейс возил на Ры­бачий не только дрова, но и водку, и это не оста­лось без последствий. Впрочем, сам капитан разви­вал другой вариант. Он с увлечением любующегося собственной ложью человека рассказывал о каком-то мифическом полковнике, который был хороший человек, очень хороший человек, прекрасный чело­век, и оставил ему целую бутыль водки: "Во!" — ка­питан в несколько приемов, постепенно все шире и шире разводя руками, показывал, какая это бутыль. "На тебе, Петруша! Пей, дорогой моряк. Пей, пока живой",— так звучали слова полковника в изложении капитана, которого с этой минуты мы стали звать между собой Петрушей.

В начале пятого спустились сумерки, и уже мимо Грязного мы шли в полной темноте. На море све­жело. Петруша высказывал опасение, что "Мот­ка,— так он по-моряцки называл Мотовский залив,— Мотка, она, стерва, помотает сегодня. Ох, и мо­тать будет!" — говорил он с пьяной улыбкой и с та­ким довольным видом, словно его прогнозы могут доставить нам одно только удовольствие.

Потом мы по приглашению Петруши спустились в его каюту. Это была крошечная клетушка с кро­шечным столиком и двумя койками, одна над другой. Я завалился на верхнюю, а Зельма на нижнюю. К этому времени мы уже вышли в Мотовский залив, и нас действительно начало качать.

Часа через полтора в каюту пришел сменившийся с вахты Петруша. По-прежнему вспоминая добрыми словами полковника, он вытащил из-под койки дей­ствительно изрядных размеров бутыль с водкой и на­лил в чайные стаканы — себе и нам. Мы выпили. Ста­ло тепло и хорошо, и даже начало казаться, что меньше качает.

К этому времени в каюту Петруши явился паро­ходный механик, человек с угрюмым характером и, как сразу же выяснилось, с весьма мрачными взгля­дами на жизнь. Он был недоволен сразу всем; Пет­рушей в качестве капитана, тоннажем своего мото­бота, плохим состоянием машины, наличием войны между Германией и СССР. Но больше всего тем, что немцы обстреливают залив. Чувствовалось, что это его очень волновало, даже в таком пьяном виде, в каком он появился в каюте у Петруши. Очевидно, добродетельный полковник снабдил водкой не только Петрушу, но и механика. И я начал уже опа­саться, как бы мы из-за доброты полковника не по­пали вместо гавани Эйна на мыс Пикшуев, к немцам.

Между механиком и Петрушей произошел длин­ный спор, в котором оба они апеллировали к нам. Негодование механика не утихало часа полтора или два. Он вспоминал разные горестные эпизоды из своей жизни и укорял нас тем, что мы вот плывем и даже не знаем, с каким трудом он, механик, во­зит нас на этом паршивом мотоботе, на котором та­кая невозможная машина. Он упрекал Петрушу в том, что тот ушел с вахты, а немцы тем временем могут нас обстрелять. Но когда задетый этими сло­вами Петруша решил раньше времени вернуться на вахту, механик стал обижаться: "На кого же ты ме­ня оставляешь, Петруша?" Петруша остался.

На исходе второго часа беседы механик наконец уснул, положив голову на стол, а Петруша все же отправился на вахту.

Прошло несколько часов. Хотя довольно сильно штормило — было пять или шесть баллов,— но ветер оказался попутным, и мы пришли в Эйну раньше, чем предполагали, глубокой ночью. Ежась от холо­да, мы вылезли на палубу и по сходне перебежали на берег.

Влево и вправо уходили берега Рыбачьего полу­острова, скалистые, покрытые снегом. И рядом с этим снегом окаймлявшее его море казалось почти черным.

Справа от того места, где мы пристали, поднима­лись мачты недавно затопленного здесь, а когда-то раньше известного всей стране гидрографического судна "Персей". Подальше торчали мачты и трубы еще двух затопленных судов.