Юрий Мамлеев - Воспоминания

Но спустимся на землю. Несмотря на тёплый приём и на Монмартр, было слишком рискованно вот так бросить всё и лететь сломя голову в Париж… У нас там, разумеется, была масса знакомых, но что толку? Нужно было добиться права жить во Франции. Мы стали писать письма нашим знакомым в Париже, в которых сообщали, что хотим переехать жить в эту страну. А на горизонте уже брезжила Татьяна Горичева… Но я несколько забегаю вперёд, потому то на тот момент она ещё жила в Германии, где читала лекции о православии в современном мире.

Между тем у Маши состоялся разговор с заведующим отделом, где она работала. Он был очень хороший, добросердечный человек; кстати, французского происхождения. Она прямо сообщила ему о нашем решении уехать во Францию. Он покачал головой и произнёс:

– Вы сошли с ума.

Пусть так, но Маша прекрасно зарекомендовала себя в качестве сотрудника отдела, и шеф пошёл ей навстречу, согласившись в течение полугода сохранять это место за ней. Мы решили, что Маша отправится во Францию и будет искать там возможность устроиться, а я покамест останусь в Итаке, чтобы сразу не сжигать мосты. Кроме того, определённые шаги в направлении переезда мы уже сделали – к примеру, продали коттедж и машину. На мой взгляд, довольно смелые шаги. Я перебрался в скромную квартирку, прихватив кошку с котом. И вот Маша улетела во Францию – искать для нас новое убежище. Я остался один. Что поделать – мы были истинными русскими скитальцами.

Оставшись один, я вёл довольно замкнутый образ жизни. Только и дел было, что звонить в Париж и дописывать «Московский гамбит». Периодически я общался с Ириной Антимоновой.

А Маша оказалась в Париже одна. Очарованность очарованностью, но вихри трудностей тут же закрутили её. Пришлось крепко опуститься на землю. По сравнению с нашей американской жизнью там была абсолютная неустроенность, всё нужно было начинать буквально с нуля. Ни дома, ни работы, ни документов. Благо, были люди, которые помогли, чем могли. Сначала Маше пришлось жить в тесной комнатушке на каком-то получердаке, но зато в самом центре Парижа. Там было тусклое окно и крошечный электрический обогреватель. Слава Богу, она была не одна – вместе с ней поселилась Таня Горичева, к тому времени уже перебравшаяся из Германии в Париж.

Через непродолжительное время пришла помощь от Владимира Максимова – Маша получила возможность работать в «Русской мысли», но это была полуофициальная работа, поскольку у неё не было документов, подтверждающих её право на жизнь во Франции. Тем не менее, практика неофициальных работ была довольно распространённой. Ирина Иловайская, шеф-редактор «Русской мысли», была для эмигрантов, как мать родная – это была истинная представительница белой эмиграции, которая, что и говорить, разительно отличались от советской. От Иловайской прямо-таки веяло духом старой, царской России…

Мои родственники рассказывали, что отличие советских людей от представителей дореволюционной России заключалось в том, что до революции люди были жизнерадостными; в советское же время всеми завладело какое-то суетное напряжение… Жили, конечно, нормально, порой даже с весельем, но вот постоянной жизнерадостности, основанной на вере в Бога и на каком-то свободном отношении к материальному миру, к успехам и прочей ерунде – этого уже не было. Человек стал слишком серьёзен в том, что касается заботы о хлебе насущном. До революции же продуктов было навалом; кроме того, они были дёшевы и доступны народу. Например, ведро водки стоило 10 копеек, а хлеб вообще ничего не стоил… Но я отвлекаюсь.

В общем, Машу во Франции приняли хорошо и решили помочь ей там устроиться. Активное участие в этом принимал Алик Гинзбург, поскольку у него были связи с профсоюзами; вот-вот уже всё должно было получиться, вот-вот Маша должна была позвонить мне и сказать: «Юра, Париж наш. Приезжай». Ан нет, сорвалось. Профсоюзы отказали, потому что одно дело быть беженцами из СССР, а другое – из Америки… Этим фактом дело значительно осложнялось. Ирина Иловайская и Володя Максимов со своей стороны делали всё, что могли, но тоже безрезультатно. А жизнь текла… Усилиями Иловайской Маша получила нормальное жильё – у неё теперь была комната в знаменитом медонском центре русской культуры. Медон – это пригород Парижа, где в своё время жила великая Цветаева – одна из четырёх гениев русской поэзии XX века (остальные – Блок, Есенин, Маяковский). В двух шагах – Париж, тут же, рядом, дом Бердяева, который философ завещал Русской Православной Церкви. Место это было весьма изощрённое в плане культуры. Замок же принадлежал ордену иезуитов. Религию в западном мире уже тогда стремились оттеснить на задний план по понятным причинам, а уж орден иезуитов – и подавно, но в их распоряжении был-таки этот полудворец, в котором они могли заслониться от агрессии мира сего…

Он был окружён стеной, там был прекрасный сад и роскошная русская библиотека. Здесь же располагались помещения для студентов и преподавателей; было прекрасное питание, не без кофе; вино – строго обязательно, потому что без вина французы не едят.

Но, увы, несмотря на то, что внешне всё было хорошо, наши с Машей звонки друг другу носили всё более минорный, даже истеричный характер. Мы тосковали и писали друг другу длинные письма. Прошло уже около четырёх месяцев с того момента, как Маша уехала. Я звонил ей, она подходила к телефону, говорила со мной, потом отходила, плакала, снова подходила, и мы снова начинали говорить… Права жить во Франции так и не удалось добиться. Эта неопределённость мучила нас – ведь решалась наша судьба. Жить в Америке… А мы так стремились в Европу. Но ничего не продвигалось.

Как-то вечером раздался звонок. Это была Маша:

– Юра, у меня ничего не получается. Это какой-то кошмар. Единственная надежда на тебя. Бросай всё и приезжай ко мне. Другого выхода нет.

И вот когда она произнесла эти слова, как будто пелена спала с моих глаз. Мне вдруг стало ясно, что американская жизнь закончилась безвозвратно, и начинается что-то другое – пусть пока неопределённое, но назад пути уже нет. Раздумывать было не о чем. Я начал собираться в дорогу.

В Париж я вылетел вместе с котом, кошкой и большим чемоданом рукописей. Полёт был сложный – сначала в Исландию, оттуда пересадка на Люксембург, и уже из Люксембурга – в Париж. Там меня встретила Маша, и мы понеслись в Медон, в обитель иезуитов.

Когда я очутился там, замок произвёл впечатление скорее шикарного, большого особняка, но всё-таки дух и стиль старых времён витали здесь. Был парк, не такой уж большой, но прекрасный, рядом – здание библиотеки и помещения для студентов и преподавателей. Мы расположились в комнате для преподавателей, и я познакомился с отцами-иезуитами.