Юрий Мамлеев - Воспоминания

Естественно, это было непросто. Нам с Машей пришлось преодолеть целый ряд трудностей. Покинуть СССР, где подпольные писатели считались чуть ли не врагами (хотя какими мы были врагами? Просто смешно), было не так уж и сложно, но сейчас… Фактически – новая эмиграция, причём совершенно «безосновательная». Вообще говоря, когда мы намекнули о своих «французских» планах друзьям-эмигрантам, да и американцам, они покрутили пальцем у виска. Зачем вам это? – в один голос говорили все. Действительно, побег во Францию выглядел в высшей степени нелогично. Мы оба были прекрасно устроены в социальном плане; у нас было всё, что положено среднему классу. И бросить целых две работы, бросить всё, что с таким трудом устраивалось и ехать в неизвестную страну, чтобы начинать всё заново… А нам ведь было уже не двадцать лет…

Неважно – мы были полны энергии. Маша вообще выглядела молодой, она как была красавицей, так и оставалась, причём какой-то особенной красавицей, потому что её красота была очень нежной, духовной. Время вот только было не нежное и не духовное.

И вот в начале 80-х годов наша жизнь уже стала как бы течь во французском ключе, хотя мы дышали ещё тяжеловатым воздухом Америки. Мы внутренне готовились к отъезду, а параллельно, вовне, происходили события разного плана. Вот, например, как назло, неожиданно было объявлено, что пенсия всех сотрудников Корнельского университета будет соответствовать 90 % их заработной платы. Это было совершенно невиданное решение, учитывая, что университет был высочайшего уровня, получастный, полугосударственный. Другими словами, это решение гарантировало эмигрантам денежное содержание по гроб жизни. Но мы отринули этот соблазн.

А в университет периодически наведывались американские писатели, интереснейшие люди, с которыми нас знакомил наш друг Джим Макконки. Особенно нам запомнился Джон Чивер. Он часто разъезжал по университетам и, как и мы, дружил с Макконки. Это был замечательный писатель, к тому же пьющий, что вообще было трогательно. В университете даже был заведён обычай: перед выступлением Чиверу выделяли маленькую комнатку, где он мог спокойно выпить. Мне очень понравился этот человек.

Потом приезжал Борхес, но уже слепой. Поэтому он не мог читать «Шатунов», в отличие от Макконки или Чивера, да и как к нему могла попасть книга русского автора, изданная в Америке? Тем не менее, у нас с ним состоялась беседа, он почему-то горячо жал мне руку, я что-то рассказывал… В общем, встреча была сумбурная. Вокруг него собралось невероятное количество людей, студентов… Несмотря на то, что это была встреча мельком, она мне запомнилась, потому что, во-первых, Борхес был великий писатель, а во-вторых, то, что он говорил… От этого веяло какой-то неизъяснимой глубиной; это был очень глубокий человек. Возможно, я ошибаюсь, но такое уж он оставил впечатление.

Более непосредственным было общение с автором небезызвестного «Голого завтрака», Уильямом Берроузом. Он был в восторге от моего романа, и несмотря на жуткий перевод и купюры, почувствовал подтекст, почувствовал, что за этим стоит. Берроуз хвалил меня, и его окружал ореол мистического писателя. Это объяснялось тем, что многое в его творчестве было основано на наркотическом опыте, и этот опыт был, безусловно, глубок. Но вот что касается его визионерства, оно как раз было весьма ограниченно. В газетах, которые пишут всякую чушь, особенно касательно литературы, его визионерство сравнивали с визионерством Данте. При всём моём уважении, подобное сравнение – просто нелепость. Визионерство Данте было основано на традиционализме, на глубинной религиозной медитации, прорывах в тот мир, а у Берроуза… Конечно, это были прекрасные прорывы, но они не выходили за рамки сферы психического.

Кроме прочего, мне писал один известный английский писатель; у меня сохранились его письма. Он прочитал «Шатунов», и его реакция на прочитанное была очень оригинальной. Он с большим вниманием относился к русской литературе и отличался резкой критикой современного мира. Но когда я прочёл его письмо, которое он написал мне сразу после прочтения «Шатунов», сказав, что это замечательная книга, меня поразило то, как он видит этот роман. А видел он в нём прежде всего проблему насилия, которая, по его мнению, является основной проблемой современного мира. Он имел в виду насилие в широком смысле – насилие над слабыми народами, над слабыми государствами, насилие одного класса над другим, насилие мужчины над женщиной – насилие, которое принимало разнообразные формы. Вместе с тем (писал он мне) имеет место ещё и насилие психологическое – это когда через пропаганду, через СМИ людям в головы вбивают всякую чушь. И он считал насилие главной проблемой современного мира. Всё это, бесспорно, было правдой, но какое отношение это имело к «Шатунам», было непонятно. Никто ещё не смотрел на мой роман с подобной точки зрения.

Джим Макконки, как я уже отметил, на «Шатунов» среагировал абсолютно адекватно. В пользу этого говорит уже хотя бы тот факт, что он публиковал мои произведения в своём журнале, да и его статья об этом романе, о которой я упоминал в главе «Шатуны», говорит сама за себя. Самым мощным в этой статье, конечно, было то, что Макконки назвал мой роман религиозным. Это указывает на очень глубокий уровень прочтения. И ведь это сущая правда, потому что религиозность не означает только свечи, лампадки, благовонные богослужения и церковные праздники без проникновения в суть этих атрибутов и действ. Но слово «религиозность» имеет множество ступеней смысла; это очень глубинное понятие, оно идёт, идёт всё дальше, поднимаясь к небу, возносясь в глубины Божьи; это слово иногда даже меняет свой смысл. Мы знаем это из писаний отцов церкви, например, из отрицательного эзотерического богословия или из творений Дионисия Ареопагита и, кстати, самого Оригена. И Макконки, говоря о религиозности «Шатунов», имел в виду, что в её основе лежит некая необоримая тяга к постижению того, чего постичь нельзя. Вспомним Волошина:

В приведённом отрывке выражен опыт неутолённости религиозных исканий. Это же понимал и Джим Макконки, погружаясь в текст «Шатунов». Он чувствовал, что в подтексте жизни описанных там полумонстров – полу- просто исключительных людей лежит жажда познать всё до конца, жажда абсолютного познания. Поэтому аура «Шатунов» окрашена в тона некоего религиозного озверения; там изображена жизнь, бьющаяся в пароксизме богооставленности, в агонии прорыва к Вечному, и поэтому религиозность эта в значительной степени безумна.