Юрий Мамлеев - Воспоминания

Я почувствовал, что он по-настоящему проникся «Шатунами». Он заявил, что это великая книга и обещал попробовать пробить её в издательстве «Галлимар». Но он предупредил, что «Галлимар» – это некое камерное, снобистское пространство, что с такой книгой там будет трудновато, но есть ещё одно крупное издательство – «Робер Лафон», и вот там шансов больше. Но всё-таки он очень надеялся на «Галлимар»; хотел, чтобы «Шатуны» вышли там. В итоге, при всём мощном авторитете этого человека, в «Галлимаре» он получил решительный отказ; ему сказали, что «Галлимар» не может так шокировать. «Шокировать надо умело», – таков был ответ. Подразумевалось, что шокировать людей – очень тонкое искусство, и его инструмент – слабые струнки человеческой психологии, которые нужно ещё уметь найти. Что же до «Шатунов», то это – абсолютный шок и даже неизвестно, как вообще реагировать на это.

Это был очень интересный человек, мы вели с ним замечательные беседы. Но, как я уже говорил, судьба его сложилась трагически – он покончил с собой. При всём его прекрасном социальном положении было в нём что-то надорвано; может быть, не столько Освенцимом, сколько общей ситуацией в мире, в котором он родился, – с XX веком шутки плохи. Он был чересчур тонким человеком, чтобы перенести некоторые жуткие реалии современной цивилизации.

По приезде в Штаты и по прошествии некоторого времени после публикации «Шатунов» Маша заявила, что я должен написать роман. В Америке к этому времени из-под моего пера вышло несколько рассказов, которые были опубликованы в русскоязычной прессе. Говоря о романе, Маша имела в виду, что я должен сдержать слово, данное нашим московским друзьям, и написать роман о неконформистской Москве 60-х годов.

Я принялся за дело, причём вначале мне было довольно сложно, потому что роман должен был быть совершенно реалистическим и с определёнными прототипами. Назывался он «Московский гамбит». Там были описаны Леонид Губанов, Саша Харитонов – изумительный художник нашего круга, известный в Москве, и многие другие персонажи, так что это было произведение, совершенно не похожее на «Шатуны» именно своей реалистичностью. В «Шатунах» я углубился в бездны, которые разрывали человеческое существо, уводили человека за собственные пределы. В «Гамбите» же в этом отношении всё было спокойно. Безусловно, границы там тоже были смещены, но, так сказать, «в незаметном ключе» – сам метод реалистического повествования накладывал эти ограничения.

Между тем начинались 80-е годы. Я почти закончил роман, но ещё не успел предложить его никакому издательству. Однако с ним были ознакомлены наши университетские друзья. Среди них была весьма приятная женщина, которая читала по-русски и была поклонницей «Шатунов». И вот здесь начинается самое странное – прочитав «Московский гамбит», она заявила, что это произведение абсолютно не годится для публикации не только в Соединённых Штатах, но и вообще на Западе. Я был в высшей степени удивлён:

– Почему?!

– Потому что таких людей, которых вы описали в своём, как вы говорите, реалистическом романе, не бывает и быть не может. Я бы назвала ваш роман, скорее, фантастическим.

Должен признаться, что после этих слов мы с Машей совершенно обалдели. Я тщательно воплощал на бумаге своих живых героев, людей, которых знал лично, моих друзей, описывал реальные жизненные ситуации – и что же? Выяснилось, что в хрупкие рамки американского восприятия эти герои не вписывались – оно было способно лишь наделить их статусом фантастичности. А ведь это были настоящие русские люди из плоти и крови, которые пели песни и читали стихи, пили водку и «плакали под забором», а не только витали в небесах. И меня несказанно обрадовал тот неожиданный факт, что обычные люди (хотя, конечно, обычные для нас), причём мои друзья, кажутся здесь, в Америке, фантастическими существами. Меня даже обуяла гордость – вот, оказывается, какие мы на самом деле! Мы были здесь инопланетянами. И тут мне вспомнилось, как Белый Тигр отговаривала Женю Головина ехать в Америку. Я вдруг почувствовал, насколько мы тут одиноки. Однако особенно ни меня, ни Машу это не огорчило, потому что к тому времени в нас уже практически созрело решение сбежать во Францию.

Между тем наша университетская жизнь продолжалась в привычном темпе. Мы навещали Нью-Йорк, встречались с людьми. Например, весьма интересной была встреча с первым американским издателем «Лолиты». Мы сидели с ним вечером в тихом кафе, и он рассказывал, что после публикации его арестовали и посадили на несколько дней за решётку и что скандал по поводу этой книги имел мировой размах. Оно и понятно. Однако вскоре роман получил огромное признание – безусловно, скандальный, но всё же успех. Сам Набоков, если не ошибаюсь, говорил о том, что «Лолита» отнюдь не является апологией каких-то необычных сексуальных переживаний; он говорил, что это роман о страшной пустоте американской жизни. Тем не менее читающая публика приняла его именно в порнографическом ключе, что не опровергает, а скорее подтверждает набоковские слова.

Кроме того, уже перед самым нашим отъездом во Францию, была встреча с Сергеем Довлатовым, который мне очень понравился. Его окружали таинственно-интересные люди. Мне запомнилась одна встреча с ним. Произошла она, когда мы в очередной раз решили навестить Нью-Йорк. Мы встретились со знакомыми, пошли гулять, и как-то нас занесло к Довлатову. По каким-то таинственным причинам у Маши и у одного неприкаянного русского художника, нашего знакомого, оказались билеты в кино, на фильм Никиты Михалкова «Обломов». Я отпустил их в кино, сказав, что подожду у Довлатова. И вот они пошли, а когда вернулись, меня поразила происшедшая в них перемена – их будто обуяло что-то очень глубоко своё, общее, родное. Просмотр фильма вылился в настоящий «приступ» ностальгии, хотя даже слово «приступ» слишком блёкло для описания состояния, охватившего их. Это было какое-то мистическое чувство, до такой степени сильное, что они даже не могли разговаривать между собой.

Подобные примеры были в нашей эмигрантской жизни не раз. Я помню историю, рассказанную нам уже после нашего возвращения в Россию. Женщина, русская эмигрантка, после долгих и мучительных поисков, получила, наконец, какую-то не очень высокооплачиваемую, но работу. В Америке с ней был её двадцатилетний сын, и ей очень хотелось благополучно устроить там его жизнь. Однажды вечером, войдя в его комнату, она увидела, что он сидит на полу и плачет, а перед ним лежит книга. Это был Тургенев.

Было множество разных случаев, связанных с какой-то необъяснимой тоской по России. В настоящее время ситуация, конечно, в корне иная – человек может в любое время уехать из страны и в любое время вернуться обратно. Ограничений нет. А тогда это был обрыв. И это в значительной мере убедило меня в том, что нужно глубинным образом, привлекая философские знания, которые я имел, исследовать русскую литературу, русскую культуру, русскую душу, которая, конечно, больше всего выражает себя в искусстве, в литературе и в нас самих.