Юрий Мамлеев - Воспоминания

Тем не менее мы были опьянены общением с нашими американскими друзьями. С эмигрантами также поддерживали отношения. Но общение общением, а действительно значительный поворот произошёл тогда, когда издательство Taplinger всё-таки решилось напечатать «Шатунов» вместе с рассказами. Но получилось это где-то уже во второй половине 70-х. До этого я уже публиковался на английском языке, в частности, в журнале, главным редактором которого был Джим Макконки. Там печатались отрывки из «Шатунов» и рассказы тоже, но то, что целая книга вышла на английском, это был, безусловно, успех, поскольку я был совершенно неизвестен в США. Однако без проблем не обошлось. Во-первых, перевод был весьма и весьма неважный, а во-вторых, когда редакторы полностью прочли текст романа, они вдруг почему-то ужаснулись, и в итоге «Шатуны» вышли со значительными купюрами – приблизительно на одну треть роман был урезан. Настолько этот текст оказался сложным для Америки, в отличие, кстати, от Европы.

И тем не менее эта публикация сыграла важную роль в нашей с Машей судьбе. Во-первых, поскольку вышла книга на английском языке, я стал признанным писателем и мгновенно был принят в американский ПЕН-клуб. Для рядового американского интеллигента мой роман был тяжеловат, но писатели приняли его на ура. Во-вторых, само членство в ПЕН-клубе было нежданным и радостным событием, поскольку давало целый ряд существенных преимуществ социального порядка. И в-третьих, в будущем «Шатуны» сыграли решающую роль в нашем устройстве во Франции, потому что когда президент французского ПЕН-клуба Рене Тавернье прочёл роман на английском языке, он произнёс:

– Такой писатель должен жить в центре европейской культуры.

Сказав эти слова, он написал письмо министру культуры Франции, и тот открыл нам ворота в Париж. Но здесь я сильно забегаю вперёд.

Когда «Шатуны» вышли из печати, нас пригласили на конференцию в Вашингтон. Там собирались люди слова, и мы, конечно, приняли приглашение. Проделав неблизкий путь из Итаки на автомобиле, мы остановились у родителей одного нашего студента, который учился в Корнельском университете и тяготел к нам…

Происходящее на конференции было изумительно со всех точек зрения. У нас сохранилось довольно много фотографий с этого мероприятия. Кого только там не было – писатели, провидцы, партийные функционеры и всё, что хочешь. Мне тоже там было предоставлено слово. Нас, кстати говоря, хорошо приняла поэтическая секция; один американский поэт даже перевёл на английский два-три моих стихотворения и опубликовал их в своём журнале…

На мероприятии меня поразил один партийный функционер, не знаю, правда, к какой партии он принадлежал. Он постоянно как бы встраивал политический подтекст во все дискуссии; всё происходящее хотел сделать политическим. В моём случае он вдруг спросил:

– Сколько лет вы провели в тюрьме в Советском Союзе?

Я не удивился этому вопросу, но он почему-то вызвал глубокое возмущение у американцев. Упомянутый поэт и ещё два-три человека выступили и сказали, что задавать подобные вопросы – верх бестактности и хамства; они просто загнобили этого партийца, и я даже не успел ответить. Но главное, что меня поразило, – что этот субъект был словно слепком с коммунистических функционеров времён 50-х годов. У него была эта самая ярко выраженная склонность навязывать, психологически подавлять своей идеологией. Это было интересно.

Кроме писателей, провидцев, поэтов и партийцев, на конференции присутствовала одна замечательная женщина, которая могла многое сказать о человеке по его почерку. Она просто творила чудеса – все духовные моменты человека были перед ней как на ладони… Также был знаменитый английский гипнотизёр, который действительно загипнотизировал зал; мы с Машей видели это, но нас данный гипноз не коснулся. Однако нужно было проявить учтивость и вежливость, и, поскольку мы сидели в первом ряду, Маша встала, подошла к гипнотизёру и сказала:

– Ваш талант не может не поражать!

В ответ гипнотизёр посмотрел на меня и сказал.

– Пустяки! У вашего мужа, писателя, не менее поразительный талант.

Конференция завершилась благополучно. Мы посетили в качестве экскурсии Белый дом и посольство красного коммунистического Китая в Вашингтоне. Великие реформы в Китае ещё к тому времени не осуществились, и, конечно, посольство производило мрачное впечатление.

Во второй половине 70-х годов нам посчастливилось посетить Францию. Мы остановились у мужа Светланы Радзиевской, о которой я уже упоминал, – это была подруга моей жены и просто замечательный человек. В это первое путешествие в сердце Европы Париж, конечно, ошеломил нас. Но странное дело – поначалу я испытал нечто вроде разочарования – настолько в голове русского человека бродил миф о Париже как о некоем «городе райских наслаждений»… И из-за этого в первый день я как будто не увидел ничего особенного – город как город. Уже потом, когда мы глубоко погрузились в парижское бытие, в архитектуру, в каждую клеточку этого города, мы почувствовали его истинное очарование, а пока… Мне показалось даже, что в Корнельском университете эмигранты живут гораздо лучше. Но во Франции мы познакомились с замечательными русскими людьми Парижа – с Владимиром Максимовым, Владимиром Марамзиным, Михаилом Шемякиным, с Любой Юргенсон – удивительной писательницей, которая впоследствии стала писать по-французски. При этом ещё не состоялась встреча с нашими будущими истинными друзьями по Франции. Мы ещё не были знакомы ни с Даниэль Дорде, ни с Рене Тавернье, ни с Татьяной Горичевой, ни с известным политиком Мишелем Понтоном. Вообще, дружеские отношения, в нашем понимании, не ограничивались просто дружбой, которая, без сомнения, являлась великим человеческим чувством, но они были также связаны с деятельностью, с литературой, с философией, они были частью нашей жизни, частью работы, если хотите, и это было нечто уникальное. Тогда мы этого в Париже не нашли. Конечно, там был Михаил Шемякин, успешный эмигрантский художник. На тот момент мы уже были друзьями; он напечатал нашумевшую статью обо мне в журнале «Аполлон 77», но об этом чуть позже. У Шемякина мы встретили совершенно феерический Новый год.

В эту же поездку мы познакомились с одним изумительным человеком, французским писателем и переводчиком Петром Равичем, которого, кстати, хорошо знала Люба Юргенсон и который произвёл на меня большое впечатление. Я как раз, пользуясь случаем, привёз во Францию «Шатунов» на русском языке, и Равич сам предложил помощь в продвижении романа, потому что он был очень известен в литературных кругах в плане критики и вообще литературоведения и являлся специалистом по русской литературе. Однако судьба его сложилась трагически.