Юрий Мамлеев - Воспоминания

Лев Толстой, например, изучал практически все религии и философские течения, доступные в XIX веке, хотя тогда ещё далеко не всё было переведено и доступно для людей. И не случайно Толстой и Достоевский считаются не только великими писателями, но и великими философами. Каждому, кто имеет глаза, очевидно их влияние на западную философию, на экзистенциализм, например. И эту мощную, полноводную, бурлящую реку отвели от советской литературы, и несмотря на то, что многие её представители были талантливыми людьми, они были лишены необходимого источника питания, и жажда их была страшной и непонятной. Преемственность была разрушена. Всё, что касалось духовной составляющей человека – самое главное – не изучалось в школах, новое поколение не знало этого, и некому было об этом рассказать. А ведь в XIX веке, просто хорошо зная литургию, люди могли глубоко погрузиться в дух.

Словом, удар по духу был нанесён сокрушительный. Безусловно, предпринимались попытки преодолеть это жуткое состояние, но это было чрезвычайно трудно сделать, не имея самого важного – той безграничной широты и свободы мысли, которой обладали великие русские писатели. В конце концов способы выйти из этого лабиринта нашлись, но совершенно в другом ключе и как бы отдельными индивидуумами. Но здесь важны не отдельные прорывы, которые, конечно, были, хотя и своеобразные (уже после падения коммунизма и в 60-е годы), но важен общий поток литературы, общий поток мыслительной энергии. Я надеюсь, что сейчас, в XXI веке, с началом возрождения России, этот поток восстановится и реанимируется то уникальное поле. Дело в том, что явление русской литературы XIX века уникально, и эта литература продолжает влиять на весь мир; это уже мировое достояние. С моей точки зрения, будущее русской литературы зависит от того момента, когда от отчаяния она перейдёт к озарению, к возрождению, к совершенно новому импульсу, к чему-то всеохватывающему. Это уже будет не отдельный прорыв, а целое событие, переворачивающее всю духовную реальность, поскольку XXI столетие – это, без сомнения, время новейших открытий, катаклизмов и событий, которые к концу века изменят лицо этого мира. Поэтому как будет культура реагировать на эти вызовы времени (я имею в виду высшую культуру, а не то, что сейчас существует на Западе и так далее), как осмыслится с Божественной высоты всё, что происходит с этим родом человеческим, – тут как раз открывается непаханое поле не только для литературы, но и для искусства вообще. Переосмыслить, пересмотреть, переоткрыть и, главное, внимательно разглядеть и дать правильную оценку тому, что происходит, увидеть то, что будет происходить в мире – вот нелёгкая задача новой литературы. Потому что новая цивилизация обязательно грядёт – ничего постоянного в мире нет. Но об этом потом.

Конечно, наши писатели конца XIX – начала XX века, такие как Толстой, Блок, Достоевский, видели приближающуюся катастрофу, в отличие от большинства людей. А учёные восхищались прогрессом. Восхищались – и довосхищались до того, что одна из проектировщиц атомной бомбы, осознав, что проект вполне реализуем и к чему это может привести, покончила с собой. Но это, конечно, исключение. В основном был оптимизм.

Вдумчиво читая высказывания Толстого, стихи Блока, например, поэму «Возмездие», мы видим, какой интуицией обладали эти люди. Они глубоко презирали этот так называемый прогресс, который не нёс ничего, кроме духовной и физической деградации. Конечно, существует и другой прогресс, «правильный», «облегчающий», «позитивный». Он может приветствоваться. Но вряд ли это относится к современному миру. Толстой всё это прекрасно видел. Единственно, он предложил вариант спасения, который оказался выше уровня людей, – он предложил любовь. Однако человечество не было способно осуществить это, не смогло, так сказать, остановить космическое течение мрака. Тем не менее, влияние Толстого в Индии и его влияние на индийскую ненасильственную революцию было огромно. Здесь было кое-что достигнуто каким-то чудесным образом.

Возвращаясь опять к Алёше Хвостенко, я припомнил один наш разговор. Мы сидели тогда в каком-то уютном кафе, и Маша говорила об экономическом спаде, охватившем Европу, а я поддерживал: да, мол, действительно. Алёша вздохнул и сказал:

– Слушайте, а вот конкретно на вашей жизни это сказывается?

Мы развели руками и сказали:

– На нас пока вроде ничего не сказывается.

Тогда он сказал:

– Ну так и плюньте на всё и не обращайте внимания. Мало ли, что происходит.

Мы согласились, рассмеялись, и беседа потекла по руслу обычной парижской жизни.

В среде парижской эмиграции было много интересных личностей. Одна из них – Эдик Зеленин, художник-авангардист. У него на квартире (как и у Хвостенко) тоже собирались богемные тусовки, только в народно-русском ключе – с пирогами, с пивом, со щами. Это тоже было большой отдушиной для эмигрантов. К Зеленину захаживало много народу – и всякий раз пелись песни и велись разговоры на русские темы; всё вращалось вокруг тёпло-уютной жизни, но самому Эдику жилось отнюдь не так. У него никак не получалось устроиться. Мало быть талантом, необходимо адаптироваться, особенно если речь идёт о загранице. Но сборища на этой квартире были изумительны. Кто только туда не приходил! Даже знаменитый цыганский мэтр русских ресторанов в Париже Алёша Дмитриевич пел там. В общем, царила атмосфера отдыха и веселья; было общение с самыми разными людьми, с которыми невозможно было встретиться где-то в другом месте. Сам хозяин был молчалив, смотрел на всё своими круглыми глазами и потом, когда все уходили, видимо, ночью, писал свои сюрреальные картины. Так что отключение у него в известной степени тоже было, но… В отличие, скажем, от Алёши Хвостенко, не умел Эдик отключаться от так называемой жизни. Оно и понятно – таким даром нужно обладать. Поэтому Алёша никогда не оказывался в безвыходном, гибельном положении – у него всегда было, на что жить, иногда даже весьма и весьма, иногда поменьше, но он никогда не проходил печально известный путь некоторых эмигрантов. Хвостенко не жил, а летал, потому к нему и тянулись люди – вокруг него всегда как бы позванивала аура лёгкого приятного отключения. Поэтому, когда он однажды тяжело заболел и перенёс несколько операций, возле больницы, где он лежал, собралась огромная толпа народу – люди переживали за него. Французов это повергло в полное изумление – у них было не принято собираться у окон лечебного учреждения и массово болеть за своего больного. Но всё кончилось благополучно.

Замечу, что мы с Машей не особенно тянулись к политическим диссидентам; нас больше интересовали люди искусства, в частности художники, которых в эмигрантском Париже было много: Оскар Рабин, Олег Целков, Боря Заборов, ну и, конечно, Михаил Шемякин.