Юрий Мамлеев - Воспоминания

Говоря о столь близких нам людях, не могу вновь не упомянуть Светлану Радзиевскую, потому что она была, пожалуй, единственным человеком в Париже, который в какой-то мере принадлежал к Южинскому кругу. Пусть косвенно, пусть через меня, но она всё-таки соприкасалась с этим миром. Мы довольно часто общались со Светланой, перебравшись в Париж. Её дом тоже был для нас русским углом, но потом, увы, жизнь её сложилась довольно драматично – умер муж, она осталась одна с дочерью и уехала из Парижа в пригород. Но всякий раз, когда мы общались, меня не оставляло ощущение, что кто-то из людей моего круга находится здесь, со мной. Позже, уже во времена перестройки, многие приезжали сюда, но сейчас, когда ощущался разрыв с теми людьми, общение с таким человеком, как Светлана, дорогого стоило.

Нельзя также обойти вниманием Аминату Аленскую, хотя мы познакомились уже после перестройки. Эта замечательная женщина сыграла крайне важную роль в моей жизни, переведя на французский мою главную философскую книгу – «Судьба бытия». До этого она была уже частично переведена на английский, но французский вариант был абсолютно полным.

Мать Аминаты была русской, отец – из чёрной Африки. Он был военным, причём искусством войны овладел в Советском Союзе. Здесь они познакомились, поженились, и потом отец уехал по военным делам в Мали. Мать осталась одна с девочкой. Вскоре Амината оказалась во Франции, учитывая, что Мали – бывшая французская колония. Из Москвы она прибыла, уже имея за плечами музыкальное образование и, поступив на философский факультет Сорбонны, изучала там философию музыки. Это очень глубокая, сложная, мистическая наука. Кроме того, Амината была знакома с французскими традиционалистами. В общем, наш человек. Но встреча наша, как я уже сказал, произошла много позже.

Кроме того, в 80-е годы в Париже мы познакомились с одной женщиной из Белоруссии, из Минска, Розой Боровиковой. Мы общались с ней и с её подругой, тоже из Белоруссии; здесь же была её дочь Лена, с которой мы тоже сблизились уже в 90-е годы, когда её дом открыл свои двери для многих наших друзей. Достаточно сказать, что сам Володя Степанов частенько бывал там со своими «суфийскими группами». Лена тоже избрала путь учительства, и хотя её группы отличались от степановских, но что-то общее, безусловно, в них было. Но это уже – тема 90-х годов, другая тема, когда весь мир переменился. А пока в Париже эта яркая молодая женщина жила своей жизнью.

Также среди наших знакомых эмигрантов была замечательная девушка по имени Кристина. Она была дочерью известного армянского математика, который эмигрировал во Францию уже давно, вместе с женой, русской художницей. С этой семьёй у нас тоже были очень тёплые отношения. Кристина была необычайно талантливой девушкой – поэтессой, художницей и первоклассной переводчицей с русского на французский. Она переводила русских писателей, и в частности многие мои стихотворения. Кристина была очень добра, обаятельна, умна, образованна. Она стремилась к синтезу искусств; ей хотелось объединить то сюрреалистическое и в чём-то подземное, что было в её картинах, со своей поэзией. Однажды она сказала:

– Когда-нибудь я всё соединю.

Она стремилась соединить несоединимое, а это означало найти Первоисточник всего. Её талант сказывался и в её отношении к людям – она словно хотела объединить всех своей какой-то необычайной добротой. Кристина блистательно читала переводы моих стихов на вечерах в знаменитом старинном «Кафе поэтов» в центре Парижа. Дом её был окутан аурой творчества: математик-отец, художница-мать и сама Кристина со своими замысловатыми полотнами, стихами, переводами и европейскими журналами, где она печаталась. Кстати, её мать написала удивительный портрет Маши, в котором присутствовало одновременно и земное, и ангелическое. Это единение земной красоты и чего-то воздушного сделало портрет очень впечатляющим. Это была и есть замечательная работа.

Помню, как мы вместе с Кристиной отправились в город Коньяк на конференцию, посвящённую современному миру. Там мы пересеклись с Эдиком Лимоновым. Конференция конференцией, но всё затмил коньяк, который был необыкновенного качества; он был подобен золотому огню, и, разумеется, этот огонь затмил и политику, и всё остальное. Только Кристина держалась молодцом и взяла шефство над нами, правда, незримое шефство. Мне и Лимонову предоставили слово, а после нашего выступления один из представителей югославской делегации рассказал, как всё было. Дело в том, что я выступал в одной аудитории, а Эдик – в другой, но говорили мы абсолютно одно и то же, не сговариваясь. Реакция же публики в обеих аудиториях была диаметрально противоположной. Это был очень интересный момент – мы высказывали одни и те же идеи, но они воспринимались совершенно по-разному. Возвращались мы в одном вагоне с Эдиком; он всё пил коньяк и предложил мне тоже продолжать. Так, увозя с собой дух Коньяка, мы вернулись в Париж.

Пересекались мы также с Володей Жестковым. Он был представителем ещё белой эмиграции и, стало быть, родился на Западе. На момент нашего знакомства он был относительно молодым человеком и занимался какими-то юридическими делами, при этом будучи тонким ценителем русской поэзии. На этой почве мы с ним и сошлись, а он вдруг неожиданно стал работать на французском радио, которое вещало на русском языке. Для нас это было отрадно, ибо появилась возможность выступать. И когда я впервые пришёл туда, то был приятно удивлён тем, что было относительно мало всякой пропаганды, а в основном велись передачи культурологического порядка. В общем, французское радио оказалось куда свободнее, чем «Радио Свобода».

Сам Володя вёл типично французский образ жизни – перед тем как явиться на работу, он заходил в кафе поблизости. Чашка кофе, рюмочка-другая – и вот он уже готов начинать действовать на радио. Он был интереснейшей личностью в том отношении, что русское и западное начала очень необычно взаимодействовали в нём, создавая особый тип личности. Западное начало гасило русское, русское гасило западное, ну и выходило что-то вроде симбиоза. В общем, Володя был милым человеком и легко общался с советскими журналистами… Позвонит, бывало, из нашей парижской квартиры какому-нибудь известному советскому журналисту и скажет: «Старик, встречаемся там-то и там-то, выпьем, что Бог пошлёт, и поговорим». В судьбе этого человека не было ничего душераздирающего, и поэтому с ним было очень легко и приятно.

Исключительна была судьба советского эмигранта Коли Бокова – родственника известного советского поэта. Он приехал почти в одно время с нами, и сначала всё у него шло нормально. Боков тяготел к современным направлениям и хотел организовать свой журнал. Одно время он жил в так называемом «русском замке», который в какие-то совершенно дальние времена принадлежал киевской княжне, вышедшей замуж за французского короля. Замок был знаменитый, но заброшенный; худо-бедно его поддерживала русская община белой эмиграции, и Коля Боков там расположился.