Юрий Мамлеев - Воспоминания

Как я сказал, сначала всё шло нормально. Мы хорошо общались, потому что Коля был далёк от политики и изъяснялся лёгким и авангардным языком. У него появился свой тоненький, но весьма любопытный журнал «Ковчег», и как раз в это же время вдруг произошло то, что должно было произойти – Лимонов завершил знаменитый роман «Это я, Эдичка», который произвёл фурор в эмиграции. Лимонов хотел издать свою книгу на английском, но тщетно – он посылал роман в десятки издательств, и везде отказывали, причём без всяких объяснений. Пару раз только ответили, что-де «роман слишком антиамериканский». Во Франции же книгу опубликовали; нашлась замечательная переводчица – молодая женщина с очень интересной судьбой (она преподавала в одном российском университете), которая блестяще перевела роман на французский. Она, кстати, была знакома и с моими рассказами, правда, до «Шатунов» дело не дошло. По поводу рассказов же она отметила, что от них можно либо повеситься, либо вознестись на небо. Я на это сказал, что лучше вознестись, а уж повеситься – это великий грех. Она рассмеялась.

В общем, эта переводчица сделала роман Лимонова известным. В среде русской эмиграции на эту книгу были самые разные отклики, в том числе и возмущённые. Возмущались якобы просоветской направленностью (некоторые докатывались и до такого), хотя ничем просоветским там и не пахло. Иные говорили об антиамериканизме, чего тоже не было. В романе было реальное, фактическое описание того, что происходило, причём многое из описанного происходило на наших с Машей глазах. Маша ещё в Америке защищала Эдика от идиотских нападок.

Коля же Боков решился на очень смелый шаг – он взялся печатать этот роман на русском языке в своём журнале. Если не ошибаюсь, это, собственно, и была первая публикация «Это я, Эдичка» на русском, а потом уже последовала книга. Нам роман, конечно, понравился, потому что он был, прежде всего, написан искренне, а искренность для такого романа – самое важное. Но дело в том, что Коля допустил ряд ошибок, а ведь эмигрантская жизнь в социальном плане очень сложна – противоречия, интриги… Я не помню, что там в точности произошло, но в итоге он лишился своего журнала и оказался не у дел. Но внезапно им овладело абсолютно отрешённое религиозное состояние, в православном ключе. В христианском, во всяком случае. Его лицо изменилось до неузнаваемости, и он стал бродить по Франции так, как будто Франция была дореволюционной Россией, когда люди скитались по монастырям, кормились, чем Бог пошлёт, перешёптывались с богоискателями, уходили в монахи или оставались этакими эйфорическими бродягами. Но Франция – не Святая Русь, да и времена великого французского короля Людовика Святого давно прошли. И тем не менее, Коля Боков умудрялся как-то жить. Не знаю, каким образом ему это удавалось, но он существовал, правда, в некоем сумеречном состоянии. Надо сказать прямо, что когда я наблюдал его таким, то ясно чувствовал, что это не истинное религиозное состояние, а некая странная, гротескная защита от бед, обрушившихся на его голову. Колина ситуация носила явно болезненный, патологический, по существу, характер. Во всяком случае, мне казалось, что это не совсем то, что происходит, когда человек уходит от мира сего и идёт по неведомому пути сближения с Творцом.

В общем-то, так оно и оказалось. «Божественное отключение», в котором наш бедный герой пребывал в течение нескольких лет, вдруг сменилось на нечто противоположное. Внезапно черты религиозного экстаза спали, и мы увидели абсолютно нормального, светского человека, свободно изъясняющегося по-французски и прекрасно ориентирующегося в парижской жизни. И всего через несколько лет Коля Боков уже вовсю публиковался в Париже; он был не без писательского таланта. В общем, стал французским писателем. Он не писал уже на русском языке, поскольку прекрасно владел французским; он перешёл на этот язык. И внешне этот человек совершенно преобразился – глядя на него, вы видели представителя левой французской богемы. Во всяком случае, на меня, наблюдающего Колино житие довольно подробно, он производил теперь впечатление этакого гошиста со всеми современными ухватками, и от прежнего Бокова, который был до своего псевдорелигиозного экстаза и от Бокова, пребывающего в этом экстазе, не осталось и следа. Возник совершенно новый человек – скорее француз, чем русский. Вот такие метаморфозы не только судьбы, но и самого человека, имели место.

Однажды, на какой-то небольшой парижской тусовке я увидел одного моего московского приятеля, с которым мы плотно общались в 60-е годы. Это был Юрий Титов, художник. Несмотря на то, что он сильно изменился, и на лице его лежала печать некоей отрешённости (отдалённо напоминающей боковскую), я узнал его. В эмиграцию он прибыл с женой, небезызвестной Леной Строевой. Судьба этой четы в своё время потрясла эмиграцию. Они были окаянными диссидентами жёстко-антисоветской направленности. Лена была женщиной прямой, эмоциональной и смелой – она не только не скрывала своих взглядов, но громко, резко и во всеуслышание высказывала их. Итог один – эмиграция. Юра Титов тем более не подходил советской власти, потому что был религиозным художником. Его картины иной раз носили апокалиптический характер. Например, одна из них изображала в небе лик Христа, объятый огнём. То есть это была трагическая картина столкновения обезумевшего мира с Иисусом Христом. Кроме того, он был ещё и абстракционист. Короче говоря, эту парочку стали выдворять на Запад, и они были не против, но, как рассказывала сама Лена, перед самым отъездом она вдруг неожиданно разрыдалась.

По приезде на Запад стало сразу понятно, что Юра и Лена совершенно не приспособлены к здешней жизни – рациональной, прагматичной, жёсткой. Юрины религиозные картины были с листа отвергнуты западными ценителями искусства, учитывая, что религиозность уже тогда, в 80-е годы, лежала далеко за пределами круга интересов западного мира и вызывала негативную реакцию. Когда Лена с Юрой перебрались в Париж, их ситуация не улучшилась, хотя худо-бедно можно было всё наладить; как-никак эмигранты помогали друг другу. Но этой семье не достало смекалки, хватки, выдержки. Они совершенно не умели притворяться, что на Западе важно. Кроме того, Лену охватила совершенно безумная ностальгия – безумная потому, что в столь ответственный момент их жизни, когда ещё не всё пропало и всё можно было устроить, она погубила их. Кончилось тем, что эта смелая женщина, которая в своё время была кумиром всех московских антисоветчиков, в отчаянии бросилась в советское посольство и написала заявление о возвращении, но это было настолько неожиданно, что быстрого ответа ожидать было никак нельзя. А Лена стояла там, прижав руки к груди, и умоляла, чтобы ей просто дали чёрного хлеба.