Юрий Мамлеев - Воспоминания

Все эти события, а особенно столь внезапное решение вернуться, вызвали крайне негативную реакцию в среде советской эмиграции, особенно в политической её части. Как в артистической – не знаю, но там другой мир, другая психология. В результате Лена Строева покончила с собой. Об этом писали все эмигрантские газеты, случившееся потрясло всех; люди тяжело переживали это событие. А Юра Титов после самоубийства жены просто вышел на улицу, как был, и пошёл в никуда. И на его счастье ему встретились католические монахи, которые как-то распознали в нём русского религиозного художника и приютили его в своём монастыре. В противном случае он бы просто погиб – ни крыши над головой, ни денег; он даже не владел французским. Это был прямой путь в клошары.

Юра долгое время жил неподалёку от католического монастыря, потом вернулся в Париж, и вот тогда я его и встретил, на этой тусовке… Что сказать? В России это был блестящий человек, интересный, джентльменско-новорусского типа. Но здесь… Конечно, он надломился, но не сломался, потому что я почувствовал, что он хочет и дальше писать храмы, вознесённые в космос, туда, поближе к небесным силам. Небесным духовно, разумеется, а не физически. И это вознесение храмов в небеса было для него символическим спасением. Мы с Юрой посмотрели друг на друга и ничего не сказали. Что тут было говорить?

Одним из очень трогательных моментов нашей французской жизни было знакомство с графиней Элизабет Лафайет – женщиной из весьма почтенной семьи, известной не только во Франции, но и в Соединённых Штатах, поскольку эта фамилия связана с войной США за независимость.

Графиня, ещё молодая женщина, была замужем за человеком, достаточно необычным для семьи Лафайет. Он был наполовину вьетнамец, наполовину француз, и кроме того, большой поклонник Рене Генона. Он водил знакомство с группой местных генонистов.

Как мы познакомились? Элизабет жила рядом с нами, на той же улице, два дома разница, в достаточно роскошной квартире. Знакомство состоялось на литературной почве – графиня с мужем прочли «Шатунов», когда роман вышел на французском. Прочитанное повергло их в совершенный транс, и они потом каким-то образом узнали, что автор вместе с женой обитают неподалёку.

Графиня была совершенно очаровательной женщиной, и через неё мы познакомились с группой поклонников Генона. В общем, можно сказать, что философско-метафизическая линия была продолжена и во Франции, причём не только через знакомство с этой группой. Выяснилось, что недалеко, под Парижем, находится знаменитый ашрам, возможно, единственный в Европе, где практиковали индийскую метафизику.

Элизабет оказалась очень приятной женщиной; она даже больше сдружилась с Машей, чем со мной. Она навещала нас, когда Маша болела, и приносила продукты, чтобы мы не утруждались походами по магазинам. Сама жила довольно скромно, по каким-то незначительным финансовым причинам, потенциально же она была очень богата… Но не суть. Общение с ней было украшением нашей эмигрантской жизни, потому что это было сближение в разных направлениях. Муж её мучился довольно странными для нас комплексами, связанными с его национальностью. В результате он ушёл от графини, и мы были с ней в её горе. Потом её семья, которая жила в своём поместье где-то в центральной Франции, забрала её к себе, и графиня Лафайет исчезла из нашей жизни… Но в этой встрече были лёгкость и настоящая близость. В этот период небезызвестный Володя Жестков женился на русской эмигрантке Ирине, нашей близкой знакомой, и мы часто встречались друг с другом. Потом он тоже исчез. Исчез, и всё. Он вообще довольно часто убегал от женщин. Поживёт-поживёт – и убежит. Такой уж он был – чересчур свободный.

И ещё одна встреча была для меня важна, но произошла она опять-таки уже в 90-е годы. Но я ещё раз позволю себе нарушить хронологию и упомянуть о ней, хотя бы вкратце. Анн Колдефи, будущая переводчица «Шатунов», познакомила нас с Жаном Парвулеско. Это был необычайно образованный человек, который знал все тайные общества и ордена Западной Европы. Его книги представляли собой исключительное явление в истории европейской духовной жизни. Саша Дугин знал его и восхищался им (разумеется, в своё время). Прежде чем нас познакомить, Анн, конечно, порекомендовала ему прочесть мои книги (на тот момент «Шатуны» уже были переведены). Он прочитал и, видимо, был потрясён. Во всяком случае, мне он сказал, что ни с чем подобным не сталкивался, но была в его жизни одна встреча, которая произвела на него не менее сильное впечатление. Это было в 30-е годы; здесь, в Париже, Парвулеско встретился с тремя людьми из Латинской Америки. Они говорили с ним сугубо закрытым языком, начертили ему несколько символов и исчезли раз и навсегда, и кто это был, одному Богу известно. Парвулеско сказал, что читая мои книги, он вспомнил эту давнюю встречу и как бы нащупал связь с теми людьми.

А в целом наша беседа в кафе была довольно сдержанной. Он просто смотрел на меня, и на лице его было написано: «И как только такие жуткие книги мог написать этот добряк?» Эта встреча произошла незадолго перед тем, как Жан Парвулеско ушёл в другой мир. Резюмируя сказанное, хочется отметить, что русский Париж – не пустое слово, а, как говорил Рене Гера, явление мировой культуры. Да и сама атмосфера этого города с её размеренностью, неторопливостью, кафешками и тусовками была совершенно иной, нежели в Соединённых Штатах, – и по духу, и по стилю жизни. О лучшей эмиграции и мечтать было нельзя.

В скором времени произошло событие, в значительной степени повлиявшее на судьбу моих книг в Европе. Я имею в виду выход в свет романа «Шатуны» на французском языке в крупном издательстве «Робер Лафон». Огромную роль в этом деле сыграла уже упомянутая Анн Колдефи, которая впоследствии тоже стала нашим другом. Это была исключительная переводчица; она перевела на французский «Архипелаг Гулаг», и вот теперь настал черёд «Шатунов». До этого мой страшный роман пытался перевести по просьбе издательства ещё один переводчик, но ему с этой задачей справиться не удалось. Анн же выполнила работу на высочайшем уровне. Она рассказывала мне, что, когда она закончила перевод (это было на берегу Средиземного моря), у неё было состояние какого-то странного отключения, в котором депрессия сменялась радостью, потому что, во-первых, перевод был труден, а во-вторых, сам текст возымел соответствующее воздействие. Единственно – не нашёлся эквивалент названию. Было одно французское слово, наиболее близкое понятию «шатун», то есть медведь, который не спит зимой и бродит по лесу, но оно уже использовалось во французской литературе. Перевести таким образом, как, скажем, «бродяга» было банально и стояло слишком далеко от самого понятия «шатун». Шатун – это ведь не просто медведь-бродяга, который не спит зимой, это медведь, который находится в изменённом состоянии сознания, поскольку медведи зимой должны спать. Что-то его разбудило, что-то в нём самом пробудилось, что-то такое в нём произошло. Он может быть опасен, агрессивен, может быть просто в депрессии. Это до известной степени мистическое состояние, потому что бессонница даже в человеческом опыте ведёт к довольно серьёзным катаклизмам в сознании, если она продолжительна. В общем, перевести нормально не удалось, поэтому оставили оригинальное «Шатуны», хотя такого понятия, как «медведь-шатун» во французском языке нет. Но сам перевод был выполнен виртуозно. Издательству «Робер Лафон» удалось преодолеть негативизм, чего не смогли сделать в «Галлимаре».