Юрий Мамлеев - Воспоминания

Реакция на роман была ошеломляющая, бурная, многочисленная; появились различные статьи в журналах и газетах. Ко мне стали приходить французские журналисты и брать интервью. В частности, заглянули люди из известного журнала «Актюэль», которые потом со смехом рассказывали, что подходили к нашей квартире с опаской, ожидая увидеть некую полупещеру и мужика с водкой, бородой и топором. Несмотря на то, что они шутили, их всё-таки удивила наша вполне французская квартирка – ничего зловещего. Эти люди, кстати, рассказали нам историю про одного местного журналиста, который решился на необычный эксперимент. Он продолжительное время жил с так называемыми клошарами, спал в зимних ночлежках, видел их мир изнутри, видел, как бродяг ранним утром выпускают из ночлежек на улицы. Этот журналист впоследствии написал книгу об этой жизни «на дне», которая имела шумный успех.

Возвращаясь к «Шатунам», хочу отметить, что наиболее впечатляющим из написанного о романе была рецензия знаменитого Жака Котто – профессора славянского отделения Сорбонны и, что для меня было особенно ценно, самого известного достоеведа Франции, получившего за свою толстую книгу о Достоевском национальную премию Литературной Академии. Эту книгу Жак подарил мне. Что до его рецензии, то она была опубликована в парижском журнале Magazine Litteraire. Номер, кстати, был посвящён концу мира, и публикацией там своей рецензии Котто подчеркнул присутствие эсхатологической тенденции в «Шатунах».

Рецензия была высочайшего уровня, и озаглавлена она была так: «Юрий Мамлеев – достойный наследник Гоголя и Достоевского». Это было веско и надёжно сказано – как я уже говорил, культ Достоевского как писателя номер один мира сего был весьма силён, наряду с культом Шекспира как первого драматурга. Если не ошибаюсь, на втором месте был Чехов, и почему-то тоже как драматург. Причём самым странным в этой истории явлением была общеевропейская интерпретация его драматургии как драматургии абсурда. В Америке, например, меня уверяли, что «Вишнёвый сад» – гениальная пьеса абсурда. Ну, что тут сказать… Мне кажется, что это всё-таки не так.

Наряду с этим были отзывы не столь глубокие, как рецензия Котто, но довольно впечатляющие. Например, одна из рецензенток писала: «Короткими и ёмкими фразами Мамлеев доводит своего читателя до полубезумия». Тем самым она подчёркивала, что роман выталкивает сознание человека за обычные пределы. Были более простые рецензии, в которых акцент был сделан на проблеме насилия, ибо тема эта, как я уже говорил, всегда волновала европейскую интеллигенцию. Была только одна отрицательная рецензия в крайне правом журнале, небольшая, и даже непонятно было, что им не понравилось. И ещё была очень внушительная статья, на целую страницу, в «Либерасьон».

Таким образом, благодаря «Шатунам» я вошёл в лоно европейской литературы. Позднее роман был переведён на многие языки. Большое впечатление «Шатуны» произвели на Даниэль Дорде; это произведение способствовало ещё большему сближению между нами. Она не считала этот роман чересчур смелым или «страшным», потому что очень глубоко чувствовала мировую ситуацию, и её впечатления от происходящего в мире были вполне беспредельны. Тем не менее она была страстной поклонницей «Шатунов», считая это произведение совершенно необычным явлением, почти фантастическим, и подаренный мной экземпляр книги стоял у неё на полке.

В советской же прессе «Шатуны» не освещались, потому что у неё на это не было времени; она была занята политикой.

Даниэль Дорде взяла у меня тогда, помню, прекрасное интервью, опубликованное в её журнале. Мне был задан вопрос:

– Любите ли вы человечество?

Я ответил:

– И да, и нет.

Даниэль это восхитило. Ответ-то, в общем, был понятный – нет, потому что человечество пребывает в жутковатом состоянии, Кали-Юга на дворе и прочее.

И вместе с тем – да, люблю, потому что человечество есть отражение божественной иерархии, и даже в падшем естестве живёт Бог. Вспомним знаменитые слова: «Бог присутствует везде, но только в человеке он живёт». Он присутствует даже в падшем человеке, знает тот об этом или нет. К сожалению, в данном цикле большей частью он не проявлен – в силу воли человека.

Завершая интервью, Даниэль задала несколько риторический вопрос об авторе книги: кто он – гений или сумасшедший? Ведь это, по мнению многих исследователей творчества, практически одно и то же. Ну, я себя сумасшедшим не считал. На том и порешили.

Мне было, конечно, интересно, что скажет по поводу «Шатунов» Татьяна Горичева. Она глубоко, с болью пережила роман, и её реакция на него была схожа с реакцией Джима Макконки – она сказала, что в основе этого текста лежит растерзанное религиозное чувство и ощущение чудовищности современного мира.

Некоторое время спустя после публикации «Шатунов» у нас с Татьяной родился замысел совместной книги. Рабочее название было «Град Китеж». Опубликована книжка была в Ленинграде в 1989 году, во времена перестройки. Половина книги была написана Татьяной, а вторая представляла собой мою статью, где я выдвинул идеи, которые в будущем легли в основу «России Вечной». Получилась небольшая книжка, и тираж у неё был небольшой; вышла она под названием «Новый град Китеж». Это было для меня тогда большой радостью, потому что всё, что обдумывалось и переживалось в период эмиграции, воплотилось в этом небольшом труде, и я уже чувствовал, что сделано большое дело и что те переживания, которые были у Маши и у меня в период нашего добровольного изгнания, не исчезнут; они уже являются всеобщим достоянием.

Между тем шёл 1986 год, парижская жизнь продолжалась, и было ощущение, что нечто грядёт. Потому что уже в этом году в воздухе начали носиться первые неуверенные слова о перестройке, о новом мышлении. И повеяло чем-то новым. Но того, что произошло буквально через несколько лет, никто и вообразить себе не мог. Тем не менее что-то нагнеталось, а я помнил предсказание Ирины Антимоновой (в конце 80-х годов я получил известие о её смерти). Эта удивительная женщина обладала мистической способностью проникать в самые глубины судьбы не только отдельного человека, но общества, государства, всего мира. Всё было просто – она владела тайнами истинной астрологической науки и хохотала над современными «астрологами».

В общем, ощущение было такое, что предсказание Ирины должно исполниться, хотя я от её предсказаний был в некоторой растерянности, и когда всё уже свершилось, в это долго не верилось – настолько неожиданно всё произошло.

А через некоторое время из СССР пришла весть о смерти Леонида Губанова. Это, конечно, поразило меня. Он умер в 37 лет, как и предсказывал себе в своей удивительной поэзии, которую я назвал «поэзией священного безумия». Это редкий случай именно такого плана поэзии. Редчайший дар. И в нём совершенно не было вторичности, которая часто являлась характерным признаком многих русских поэтов второй половины XX века. То, что произошло с ним, было его судьбой; он был вне социума, и если бы он был более социален и прожил бы дольше, он, конечно, стал бы очень известен, поскольку пал коммунизм и открылись двери для творческих людей. Но Леонид не дожил до этого времени, и то, что он не был конформистом, не печатался на Западе, не лез во все щели, чтобы публиковаться, сказалось на том, что потом уже, в 90-е годы, ему уделялось не столько внимания, сколько он заслуживал. Однако сила таланта всегда говорит сама за себя, и относительно творчества Губанова это неизменно скажется, когда литература очистится от грязной политической пыли.