Юрий Мамлеев - Воспоминания

Кублановский рассказал ещё много интересного, занятного и конкретного; рассказывал он хорошо, образно, и мы были рады, что появился человек оттуда , и что жизнь там продолжается, можно надеяться на перемены, хотя о глобальных переменах никто пока не думал. А зря.

1. Юрий Мамлеев. Пригород Парижа, 1984 год

2. Переводчица «Шатунов» Анн Колдефи

3. Мария Мамлеева и Даниэль Дорде с мужем

4. Татьяна Горичева

5. Николай Боков и Юрий Мамлеев

6. Слева направо: художники Валентин Воробьёв и Владимир Котляров (Толстый), Татьяна Горичева, Юрий Мамлеев, Игорь Дудинский Париж, 1989 год

7. Алексей Хвостенко

8. Михаил Шемякин

Реальность перестройки мы почувствовали, когда стали возможными поездки в СССР. Это случилось примерно в 1988 году, а в 1989 уже шло полным ходом. Посещение Советского Союза стало доступно для эмигрантов. Сначала я сделал два пробных визита, оба в 1988 году. Один из них был совсем коротким, а второй, осенью 1988 – уже более продолжительным. Потом уже слетала в Союз и Маша, и наконец мы стали посещать нашу страну вдвоём каждый год – 1990, 1991, 1992 – вплоть до нашего окончательного вселения в Россию в начале 1993-го.

Эхо волн перестройки, конечно, докатывалось до Парижа много раньше – уже в 1986 году я вспоминал предсказания Ирины Антимоновой. Это наполняло наши сердца радостью, потому что, как я уже говорил, всех последствий перестройки мы и вообразить себе не могли. Мы в эти годы лишь чувствовали, что в нашей стране грядут большие перемены.

Итак, в 1988 году я прилетел на неделю-другую в Союз. Впервые после долгих лет я оказался в Москве, на своей родине. Чувства, испытанные мною тогда, невозможно описать… Собственно, мне даже не хочется их описывать. Сначала у меня возникло ощущение, что я нахожусь в Москве 60-х годов… Всё было такое близкое и известное мне, и в то же время на всём, что я видел, лежал оттенок какой-то таинственной новизны – это было в людях, в домах, в деревьях, в общей ауре. Это было тогда, когда черты перестройки не проступили ещё в облике столицы – лозунги оставались прежними, коммунистическими, и складывалось впечатление, что перестройка, дарующая большую свободу, осуществляется в рамках социалистического строя. Нечто новое, однако, чувствовалось, но это было связано с огромной разлукой, и это новое ощущение, видимо, родилось из приближающейся ауры изменений в сознании людей, которые произошли уже потом, в последние годы… Что-то оставалось и что-то приближалось. Кроме того, увидеть то, что знал с детства, после такого огромного перерыва – это было что-то необъяснимое…

Я остановился у тёщи. В Москве одним из первых я встретил Сурена Меликяна. Он уже раньше бывал в Москве, и это прибавило мне уверенности, потому что вот он, парижанин, и в Москве себя чувствует прекрасно.

Он повёл меня в ресторан, я осматривался, видя то, что я знал на протяжении десятилетий, потом увидел во сне, и вот опять я это вижу наяву… Сурен чувствовал моё настроение, улыбался и подливал мне отличного грузинского вина.

Нужно было позвонить южинцам, и было волнительно сделать этот первый звонок. Сначала я позвонил Игорю Дудинскому. Я знал его способность вращаться в разных кругах и иметь обширный круг знакомств. Набрав его номер, я сказал:

– Игорь, привет. Угадай, кто звонит?

Он, не особенно смутившись, назвал одно имя, весьма далёкое от моего, потом другое, третье, четвёртое. Наконец, когда он потерял терпение, я открыл ему истину. Он закричал. Потом сказал:

– Юра, я собираю людей.

Встретиться договорились через два дня на квартире художника Бориса Козлова.

В течение этого времени я задумал пересечься с Дариком Джемалем. Мне было интересно, какой путь он прошёл. Мне хотелось застигнуть его врасплох, и потому я попросил Сурена позвонить ему и сказать, что вот, мол, один из ваших близких друзей, который не хочет называть своё имя, желал бы вас видеть. Дарик не стал допытываться и сказал:

– Хорошо, я жду.

Когда я вошёл в его квартиру где-то на 4–5 этаже обычного московского дома, он сидел там в халате. Я сразу почувствовал: да, это Дарик, но что-то в нём изменилось. Потому что духовное присутствие, его окраска, его аура всегда чувствуются в человеке. И я почувствовал, что произошли какие-то изменения, но скорее внешнего порядка.

Мы расселись – дело было уже к ночи – и всю ночь проговорили. А утром подъехало несколько человек – просто, чтобы посмотреть на меня. Среди них была Лена Джемаль, теперь уже бывшая жена Дарика, и, если мне не изменяет память, тогда я впервые увидел Александра Дугина.

Мы проговорили, и, как мне показалось, Джемаль был поражён происшедшими во мне изменениями, хотя они не касались философско-метафизических глубин. Мне же некоторые его взгляды, особенно в сфере политики показались странными и даже наивными. Я понимал, что, живя в СССР, невозможно понять, что происходит на современном Западе, что это уже не Европа Шатобриана, Бальзака и даже Флобера, что это совершенно другая цивилизация. Для живущих вдали немыслимо было понять, что такое Америка. Потому что именно Соединённые Штаты оказывали сильнейшее влияние на Европу. Таким образом, вопрос о современной цивилизации не выходил за рамки понимания советской интеллигенции, диссидентов, недиссидентов, метафизиков, просто писателей… Картина Запада выглядела для них, как абсурд, потому что она не имела никакого отношения к реальному Западу, к реальной Америке, к реальной Германии.

Встреча с другом, конечно, была очень важной, но я явно почувствовал присутствие ислама. Этого не было раньше, в 60—70-е годы. Тогда Дарик был вне какой-либо ортодоксии, он отличался смелостью философской мысли, которая, впрочем, была свойственна ему и потом. Но мне показалось, что всё же что-то ушло.