Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

«Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» Впервые я услышала этот вопрос лет в пять, всю жизнь задавала его себе сама и даже теперь, провожая в колледж американских внуков, не уверена, что знаю ответ. Но первым поползновением было стать поэтом. Впервые вдохновение посетило меня в начале войны, и я сочинила стих:

Родители сочувственно отнеслись к моим поэтическим попыткам и стали таскать в бомбоубежище сказки Пушкина, дабы приобщить дочь к великому литературному наследию. А как только я пошла в школу, они начали учить меня иностранным языкам. Французский преподавал мне молодой человек по имени Бертран Велле, сын французского коммуниста, приехавшего после войны искать правду в Стране Советов. Бертран числился студентом в Институте иностранных языков и прирабатывал частными уроками. Три года занятий мы «проходили» роман Гюго «Les Miserables» («Отверженные») – кажется, единственное произведение, которое Бертран читал. Урок начинался неизменным вопросом: «Jean Valjean, etait il pauvre ou riche?» («Жан Вальжан был беден или богат?») «Чииво?» – переспрашивала я. Мне не было никакого дела ни до финансового положения Жана Вальжана, ни до французского языка.

Мысли и душа стремились на улицу, где томились в ожидании моего появления верные поклонники: Козел, Мамон и Самолет. Ухаживания в те годы осуществлялись следующим образом. Нуля посылала меня за хлебом или за картошкой. Стоило мне с авоськой выйти из подъезда, как от стены дома отделялись три мрачные фигуры в куртках-ковбойках и кепках-лондонках. Они молча следовали за мной на расстоянии трех-четырех шагов, выстраивались в почетный караул у дверей булочной или овощной лавки и тем же манером сопровождали домой. Я притворялась, что не замечаю их, но, проходя мимо соседских девчонок, не могла скрыть торжествующей ухмылки. Несколько раз мои «женские» победы были столь очевидными, что о них узнавали не только на Достоевской. Слава моя докатилась до Разъезжей улицы, Социалистической, Марата и Большой Московской, вплоть до Пяти углов.

Мать Самолета была нашей дворничихой, отец его погиб на фронте. Кроме Самолета, в семье росли две девочки от неизвестных ей отцов, ибо ухажеры Ольги Васильевны стремительно менялись. Последним был тракторист из Саблино. Однажды, нарядный и хмельной, он приехал навестить свою даму на тракторе. Не застав ее дома, он опечалился: начал бросать камни в их подвальное окно и всенародно называть возлюбленную сукой. Все в страхе разбежались со двора, а отважная я осталась и объяснила, что Ольга Васильевна с детьми уехала к сестре на выходной. Тракторист усмирил свою ревность и предложил прокатить меня на тракторе. И мы тронулись в клубах вони и дыма, гусеницы грохотали по базальтовым мостовым, я возвышалась над миром, а подруги мои высовывались из окон, и лица их были перекошены черной завистью.

В другой раз Козел обнародовал свои чувства. Его мать затеяла генеральную уборку и поручила сыну вынести из квартиры хлам. Козлу было лень спускаться с четвертого этажа, и он выбрасывал барахло из окна, сверху распределяя трофеи. Мы крутились внизу, ожидая, не свалится ли на голову какая-нибудь ценность. Вот он высунулся, держа в руках две пыльные бумажные розы. Мы затаили дыхание. «Розы для Людки, – заорал он. – Кто тронет, руки переломаю». Этот эпизод снова вознес меня на пьедестал. Но истинного апогея слава моя достигла год спустя, когда Козел и Самолет ограбили квартиру работника утильсырья Ефима Соломоновича Магида. Как-то ночью в нашей коммуналке раздались странные шорохи и шаги. Проснулся только мой папа. В нижнем белье он вышел в коридор и зажег свет. Хлопнула входная дверь, кто-то кубарем скатился с лестницы. Посередине передней стоял чемодан, набитый отрезами, часами, золотыми кольцами, столовым серебром. На чемодане лежала записка: «Дарагой Люде от двух мушкитеров». Вскоре оба мушкетера попали в колонию для несовершеннолетних преступников и навсегда исчезли из моей жизни. Пионер свободного предпринимательства, Ефим Соломонович Магид, тоже потерпел крушение в рамках социалистической системы и надолго сел…

А вот Мамон… Двоечник Мамон из соседней 321-й школы оказался антигероем одного из самых драматических эпизодов моего детства. Он жил напротив нашего дома, окна в окна. То ли занавески на наших окнах были тонки и прозрачны, то ли я забывала их задергивать, но Мамон подглядел мои вечерние молитвы и донес в школу. На собрании пионерской дружины старшая пионервожатая произнесла атеистическую речь, из которой следовало, что я – «рассадник», разлагаю своих товарищей и должна быть выгнана из рядов. Меня исключили из пионеров, а Мамону в его школе выдали грамоту за бдительность.

Я безутешно рыдала, уткнувшись в Нулины колени. И она помчалась к Мамонову отцу искать правду.

Мамонов-старший был одноногим героем войны и сапожником в мирное время. По вечерам он закрывал подвальное окно с надписью «Починка обуви» и ковылял на протезе в угловой гастроном за бутылкой «Московской». Напивался он до остервенения и, отстегнув протез, скакал по комнате на одной ноге, колотя протезом жену и сына. Вопли и мат в их доме не стихали до глубокой ночи.

Через час после Нулиного к ним визита у нас раздался звонок. На пороге стоял Мамонов-отец, держа за ухо Мамонова-сына.

– Людка ваша дома? – спросил Мамонов-старший. – Пусть-ка выйдет сюда.

Я выползла в переднюю. Из приоткрытых дверей торчали соседские носы. При моем появлении сапожник закатил сыну оплеуху и пнул его с такой силой, что Мамон кулем свалился к моим ногам.

– Проси прощения, сволочь, выродок, твою мать! Громко проси, чтоб народ слышал! А еще раз донесешь, прикончу, гад! Пионер е…ый!

В пионерах меня не восстановили, но два года спустя приняли в комсомол. Впрочем, ненадолго. Представляя собой гибрид из Пугачева и Гарибальди, я боролась за права угнетенных, и даром мне это не прошло…