Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

– Дети, вы слышите, я совсем потеряла голос и не могу вас перекричать. У меня болит горло. Может быть, это простуда, а может, что и похуже… Очень уж долго не проходит. Пожалуйста, прошу вас – silence!

Класс не унимался, и она, вздохнув, меняла тактику. На этот раз это было простодушное сочетание лести и хвастовства.

– Как вы все молоды и очаровательны… смотрю и радуюсь всей душой. Сколько в вас неукротимой энергии и сил. И вы, конечно, представить себе не можете, что и я когда-то была такой же…

И тут Фрида принималась вдохновенно фантазировать:

– Однажды к нам в гимназию приехал сам царь. И не один, а с дочерьми, великими княжнами, попечителем и другими высокопоставленными лицами. Нас собрали в Голубом зале, и когда его императорское величество вошел, грянула музыка, и все гимназистки в белых платьях склонились в глубоком реверансе… как белые лебеди! – Фрида поднимала искореженный полиартритом палец. – Видите, дети, как хорошо мы были воспитаны!

– Царь-то какой? – раздавалось с задней парты. – Петр Первый, что ли?

– Вовсе нет. Это был Николай Второй.

От воспоминаний у нее розовели щеки:

– И вот его императорское величество пошел по рядам, остановился около меня и ласково сказал: «Еllе est charmante! Comment-allez vous, mademoiselle?» («Она очаровательна. Как вы поживаете, мадемуазель?»)

Класс не унимался. Кто-то хрюкал, гавкал и ухал, как филин. Фридины выдумки о встречах с семьей Романовых не производили на нас никакого впечатления.

– Девочки! – Фрида делала последнюю попытку. – Наверное, вам скучно на уроках. Наверное, вы еще не почувствовали всей прелести французского языка. Грамматика и вправду сложна, но послушайте, какие божественные стихи написаны по-французски. – И бедняга надтреснутым голосом декламировала этому стаду Сюлли-Прюдома, Бодлера и Верлена.

В ответ раздавалось блеянье и мычание. И тогда Фрида опускалась на стул и, прикрыв глаза рукой, начинала тихо и горестно всхлипывать. Из-под сухонькой ладошки падали и растекались на классном журнале крупные слезы, и она судорожно рылась в сумочке в поисках носового платка. Из чего были сделаны наши сердца?

Однажды зимой, за полгода до окончания школы, когда класс был настроен миролюбиво, Фрида застенчиво сказала:

– Мы иногда огорчаем друг друга, но я сердиться не умею… я ко всем вам очень привязана, у меня, кроме вас, никого нет… И я уверена, что на выпускном вечере нам будет очень грустно расставаться… Правда же?

До выпускного вечера Фрида Наумовна не дожила. Умерла в начале апреля от рака горла в коридоре Боткинской больницы, поскольку в палатах места для нее не нашлось. Известие о ее смерти большинство класса восприняло равнодушно. Лишь четверо, и я в их числе, в тот день горько плакали. От боли утраты? Вряд ли. Скорее, это были слезы раскаяния и стыда…

А за месяц до Фридиной кончины, 5 марта, умер наш вождь и учитель тов. Сталин, и я чуть не вылетела из школы без аттестата зрелости. В этот день из всех репродукторов страны хрипло неслось адажио из «Лебединого озера». Учеников, с 1-й по 10-й класс, собрали в актовом зале, и почерневшая от горя учительница музыки гремела на рояле «Похоронный марш» Шопена.

Зал содрогался от всхлипываний и рыданий, что в комбинации с врывающимся в форточки «Лебединым» и побеждающим его Шопеном создавало немыслимую какофонию звуков. Меня от нее разобрал смех, перешедший в неуправляемый хохот с текущими рекой слезами. Классная воспитательница вытолкала меня из зала, прошипев, что теперь-то меня точно исключат из школы. Ситуация возникла угрожающая. Но мама… Опять-таки спасительница мама раздобыла справку у своей подруги, главного врача поликлиники Академии наук. Эта ксива гласила, что я страдаю редкой формой психического заболевания – неадекватной реакцией на внешние возбудители. Иначе говоря, могу рыдать от радости и хохотать от горя…

…Солнечное, Репино, Комарове, Зеленогорск, Щучье озеро, озеро Красавица. В этих волшебных местах, в прошлом финских территориях, пролетели, во время школьных и студенческих каникул, самые счастливые дни моей жизни.

Впервые я побывала в Териоках, теперешнем Зеленогорске, летом 1941 года. Мама сняла там дачу. Мы приехали с Нулей 15 июня и прожили всего неделю. В следующее воскресенье началась война, и мы вернулись в Ленинград. Я снова оказалась на Карельском перешейке, в пионерском лагере Академии наук в Комарове, шесть лет спустя, в июне 1947 года, и провела в нем за три года десять пионерских смен.

Лагерь наш назывался «повышенного типа». В соседних лагерях даже ходили слухи, что в «нашем» кормят финиками, яблоками и соевыми батончиками, а какао разносят по койкам. Дикое вранье, но в супе действительно иногда плавали кусочки телятины, в картофельном пюре наблюдалась желтая лужица растаявшего масла, в макаронах по-флотски мясо различалось без микроскопа, и жаждущий добавки компота из сухофруктов мог на нее рассчитывать. Жили мы в бараках, по двенадцать – пятнадцать человек в палате. Утром нас будил горн на слова:

Вечером тот же горн приказывал:

В столовую горн приглашал:

Каждый отряд выстраивался в нестройную колонну, и мы топали, завывая:

Шефами нашего лагеря были ленинградские академики. Многие из них жили неподалеку, в академгородке: товарищ Сталин приказал построить и подарить им дачи в сосновом лесу.

За время жизни в лагере я сделала головокружительную карьеру от звеньевой отряда до члена совета дружины. В мои обязанности входило приглашать шефов на открытие и закрытие очередных лагерных смен, во время которых демонстрировались наши спортивные достижения, успехи в хоровом пении, лепке, рисовании и драматическом искусстве. Дважды в смену я садилась с шофером Иваном Кузьмичом в кабину грузовика (легковой машины в лагере не было) и объезжала шефов-академиков, а заодно и других именитых дачников, приглашая пожаловать на лагерные торжества.

Теперь я понимаю, что эта деятельность была прообразом профессии public relations, но Бог тогда не открыл мне глаза на мое истинное призвание.

Итак, Кузьмич подкатывал к очередной даче и бибикал. Я выскакивала из кабины, влетала на крыльцо, отдавала пионерский салют и стояла в этой позе, как гипсовое изваяние, пока не открывалась дверь и лично академик или кто-нибудь из его домочадцев говорил: «A-а, девочка, это опять ты! Входи, входи. Хочешь чаю с вареньем?» Впоследствии они запомнили мое имя, расспрашивали о лагерных делах и угощали плюшками и пирожками. Так я познакомилась с ленинградской научной элитой.