Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Одной из самых жалких личностей в нашем классе была Хиля Межеричер. Выжить с таким именем в Стране Советов совсем не просто, особенно если обладать крючковатым носом, тускло-черной проволокой волос и бездарной головкой. Хилина трагедия усугублялась тем, что ее отец Самуил Наумович Межеричер был женат вторым браком на Клавдии Петровне Рыбцовой, обладательнице двух сыновей от первого брака. Все пятеро жили в одной комнате. Клавдия Петровна, широкозадая и белотелая дама, заведовала ларьком на Витебском вокзале. Первую рюмку и бутерброд с килькой она заглатывала в девять утра и к семи вечера приобретала багровый цвет лица и разрушительную ярость души. Близнецы-сыновья Альберт и Эдуард, ученики ремесленного училища им. Александра Матросова, напивались в других географических точках города и, если не вступали в драки на улицах, возвращались домой с неизрасходованными киловаттами энергии. Вот тут-то и разгорался национальный конфликт.

Три представителя великого русского народа вступали в бой в двумя лицами еврейской национальности. Щуплый Самуил, с тяжелым пеликаньим носом, в высоких болотных сапогах, и вялая неуклюжая Хиля героически отстаивали свой угол комнаты. Если же Хиля приносила домой двойку, то Самуил и Клавка объединялись для совместной экзекуции. И вот в восьмом классе Хиля получила годовую двойку по истории. После объявления оценок она уронила свой нос на парту и так надрывно запричитала, что по стенам школы поползли трещины.

– Что за театральное представление? – ледяным голосом спросила учительница истории Серафима Егоровна. Она по-наполеоновски скрестила на груди руки и прислонилась спиной к карте мира, упершись затылком в Гренландию.

– Серафима Егоровна, поставьте, пожалуйста, Межеричер тройку, – сказала я. – Хилю мачеха бьет за двойки.

– Видно, мало бьет, никак лень не выбьет.

– Серафима Егоровна, я от имени всего класса прошу, исправьте отметку!

– Да что ты клянчишь?! Терпеть ненавижу! Сперва весь год баклуши бьют, а потом нюни распускают. Москва, как известно, слезам не верит.

– Пожалуйста, в порядке исключения…

– Замолчи, Давидович, тут не богадельня! Такими средствами добиваться отметок – просто срам. Я бы на твоем месте сгорела от стыда!

– Отчего же, Серафима Егоровна, цель оправдывает средства.

– Ну-ка повтори, что ты сказала?

– Цель оправдывает средства.

– Ах, вот как! Где же ты набралась такой премудрости?

– Так считали многие исторические фигуры и политические деятели.

– Кто, например?

Хиля Межеричер была забыта. Класс, затаив дыхание, следил за нашим поединком. Лицо исторички окаменело, челюсть выдвинулась вперед, как пепельница в автомобиле.

– Например, Ницше. А может, Шопенгауэр… – Я чувствовала, что меня несет в пропасть, но остановиться не могла.

– Любопытно… Ты, что же, читала Ницше?

– Конечно… «По ту сторону добра и зла» и «Так говорил Заратустра».

– Может, ты и произведения Гитлера читала?

– Может, и читала.

Серафима отлепилась от карты мира.

– До звонка сидеть на своих местах. – И, нагнув голову, быстро вышла из класса.

Кто был больше напуган? Я, которая это сказала, или она, которая это услышала?

Не успел прозвенеть звонок, как в класс вплыла наша классная руководительница Зоя Васильевна, постоянно беременная, с пигментными пятнами на одутловатом лице.

– Допрыгалась, Давидович. Немедленно приведи родителей. Прямо к директору. Из комсомола ты уже вылетела. Стоит вопрос о твоем исключении из школы.

Во дворе 1951 год. Отец, нареченный безродным космополитом, выгнан из университета. Последовал обширный инфаркт, превративший его в инвалида. Я не могла нанести ему еще один удар…

Постучалась в директорский кабинет. За все школьные годы я была в нем не больше трех раз. Директрису Галину Мефодиевну боялись все, от нее несло могильным хладом.

– Войдите.

При моем появлении Галина поднялась из-за стола, сверкнув опять же – мне везет – орденом Ленина на лацкане костюма, и уставилась на меня оловянными бляшками глаз.

– Я тебя не приглашала.

– Можно с вами поговорить, Галина Мефодиевна?

– Лично мне с тобой разговаривать не о чем. С тобой и твоими родителями будут разговаривать другие товарищи… Ровно через час. А теперь вон отсюда!

Дома никого. Я побродила по квартире, потыкалась в соседские двери. Комната супругов Боренбоймов была не заперта.

Фаина Марковна Боренбойм до выхода на пенсию работала участковым врачом в районной поликлинике, и мама посылала иногда меня к ней за таблетками от мигрени. В ее комоде хранилась куча пилюль. Я выдвинула ящик. Никаких названий ядов, кроме цианистого калия, я не знала, а цианистый калий у нее не водился. Но, перебирая пакетики и бутылочки, я наткнулась на ампулы, на которых было написано: «Morphine Moriartic». «Mourir» – по-французски – «умереть». То что надо. Я отломила стеклянные шейки и выпила две ампулы. Потом взяла на поводок нашу сибирскую лайку Джека и вышла во двор. Мне не хотелось, чтобы это случилось дома. Моросил дождь. Я отстегнула поводок, и Джек понесся за бездомной кошкой. Во дворе – ни души. Я стояла, прислонившись к мокрой поленнице дров, и ждала. Джек изгнал кошку из своих владений, уселся в лужу и поднял на меня светло-карие глаза, спрашивая: «Чего стоим?» Я наклонилась, чтобы погладить его, и вдруг двор покачнулся, поленница помчалась влево, мимо глаз пронеслись мокрые стекла домов, в уши ударил пронзительный собачий визг…

Очнулась я в Куйбышевской больнице. Может быть, морфин и был задуман как «мориартик», но столь древний, что его смертоносные свойства давно улетучились. Я просто отравилась престарелым лекарством, и мой оскорбленный желудок промывали в больнице цистернами воды. Однако попытка самоубийства была налицо, и перепуганная школа совместно с другими «товарищами» решили оставить меня и моих родителей в покое.

Среди вереницы бесцветных учителей, тусклыми тенями прошедших через мою жизнь, я вспоминаю двоих, чьи яркие характеры, вместо восхищения, будили во мне ненависть и презрение. Но давным-давно расставшись с ними, я не могу избавиться от сожаления и стыда.

Долгое время после окончания школы являлась мне в ночных кошмарах математичка Мария Григорьевна Тарасова. Седые волосы с куцым пучком на макушке, впалый беззубый рот, на кончике носа – металлические очки с тесемками вместо дужек и одним треснутым стеклом. Носила она темно-синий бостоновый костюм, чулки в резинку и мужские ботинки сорок второго размера. В одной руке Мария Григорьевна таскала авоську с тетрадями, в другой – рейсшину. Этой рейсшиной она любила хлопать нас по головам молниеносным ударом, рассчитанным не на боль, а на унижение. Вдобавок математичка обладала непереносимо гнусавым голосом (вероятно, по причине аденоидов) и сокрушительным чувством юмора.