Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

И все же, и все же… Вспоминаю смех Алекса и его слова:

«Некоторые критики долгие годы обвиняли меня в дилетантстве. Они подозревали, что я несерьезно отношусь к своему творчеству… И только потому, что я имею другую, постоянную работу. Но ведь это нелепо – утверждать, что человек разбрасывается, если он способен заниматься различными вещами. Напротив, это дает удивительную возможность прожить несколько жизней».

Кроме того, что Алекс был художественным директором журнальной империи, художником и скульптором, он был еще и прекрасным фотографом и автором пяти книг.

Самая значительная, на мой взгляд, – «Художник в своей мастерской». В ней Либерман – в форме эссе и фотографий – рассказывает о величайших художниках современности, об их студиях, их творческих методах, их повседневной жизни и быте. А начиналось это так. В течение двенадцати послевоенных лет Алекс каждое лето отправлялся в Европу «в паломничество» по студиям европейских художников. В то время многие «отцы» европейского модернизма были еще живы и активно работали. В 1947 году, например, Матиссу было семьдесят восемь лет, Руо – семьдесят шесть, Бранкузи – семьдесят два, Франтишеку Купке – семьдесят восемь лет. Брак, Леже и Пикассо были представителями среднего поколения. Всё еще молодежью считались Джакометти, Сальвадор Дали, Бальтус.

Зиму Алекс и Татьяна Либерман обычно проводили в Нью-Йорке, а летом уезжали на юг Франции или на остров Иския в Неаполитанском заливе. Татьяна боялась летать, и они плыли в Европу на знаменитом пароходе «Куин Элизабет» пересекли Атлантический океан в общей сложности 64 раза.

В Нью-Йорке Либерманы жили на 70-й улице между Парк-авеню и Лексингтон-авеню. Им принадлежал трехэтажный особняк «браунстоун», в котором до конца 70-х годов собирался так называемый «весь Нью-Йорк». Об этих приемах на следующий день писала газета Нью-Йорк Таймс в разделе «Светская хроника»… К сожалению, этого блестящего времени я уже не застала.

В 1981 году Татьяна сломала бедро, перенесла две операции, и врачи запретили ей длительные поездки.

С Европой было покончено, да и на многолюдные светские рауты тоже не было сил. На моей памяти у них дома был устроен только один прием – в честь выхода книги Шмакова о Барышникове.

Каждую пятницу Либерманы уезжали в свое поместье, которое мы между собой называли Либерманией. Белый двухэтажный деревянный дом выглядел снаружи довольно скромно.

Единственным архитектурным «излишеством» являлась огромная живописная студия, пристроенная ко второму этажу. На втором этаже были две спальни и две ванные комнаты. В первом этаже была также гостевая спальня с ванной, маленькая «диванная», или библиотека, и сердце дома – гостиная с камином. За круглым стеклянным столом в углу гостиной могло поместиться восемь человек. Если гостей приезжало больше, устраивался фуршет.

Обставлен был дом с элегантной простотой, поначалу меня удивившей. Внутри всё белое – стены, полы, мебель, ковры, рамы зеркал. Даже корпус телевизора белый. Единственные цветовые пятна – это живопись на стенах и длинностебельные розы в напольных вазах. Две стены дома – стеклянные, и поэтому кажется, что гостиная и природа за дверью представляют собой единое целое. С одной стороны – вид на их английский парк со скульптурами Либермана, с другой – на сад, в котором высажены более двухсот кустов роз. Радом с домом – бассейн с подогретой соленой водой, именуемый по-итальянски piscina, – напоминание об Искии, где они отдыхали много лет подряд. А вдали, насколько хватает глаз, – голубые холмы и олени. Кроме Либерманов и их гостей, – в поле зрения ни одной человеческой души. Впрочем, гости не переводились.

На мой взгляд, именно Либерманию можно было назвать своего рода художественным салоном, куда приглашались на выходные дни художники, писатели, поэты, известные дизайнеры. Мне посчастливилось встретить там Артура Миллера, Филипа Рота, Стайрона, Солсбери. Нередким гостем бывал Генри Киссинджер с женой Нэнси. Приезжал из Парижа Ив Сен-Лоран, который одевал Татьяну. Ее любимой одеждой были его шелковые брючные костюмы однотонных, но ярких расцветок: алых, оранжевых, солнечно-желтых. На коктейль или на five o’clock tea часто съезжались соседи – Оскар де ла Рента и Диана фон Фюрстенберг, бродвейские актеры, режиссеры и владельцы художественных галерей.

Так называемый «русский круг» образовался в Либермании благодаря Гене Шмакову. Вскоре после приезда в Нью-Йорк он был представлен общими знакомыми Либерманам. Алекс, а особенно Татьяна, к Гене очень привязались, и он прочно вошел в семью, став их почти приемным сыном.

Общих детей у Алекса и Татьяны не было, а с дочерью Татьяны Франсин дю Плесси-Грей и с ее двумя сыновьями отношения были непростые, и не только для Алекса, но и для Татьяны. Впоследствии Франсин выплеснула свои отрицательные эмоции относительно матери и отчима в двух книгах – «Любовники и тираны» и «Они».

Друзья Алекса и Татьяны шутили, что с появлением Шмакова, Бродского, Барышникова, а позже нас, Штернов, и Елены Чернышевой, в прошлом балерины Мариинского театра, а в эмиграции – педагога Американского балетного театра (АВТ), Либермания стремительно «обрусевала» и становилась похожей на русскую дачу, с долгими застольями, «селедочкой с картошечкой и укропчиком», чаями с малиновым и вишневым вареньем, спорами об искусстве и разговорами «за жизнь».

Татьяна, прожившая большую часть своей жизни на Западе – сперва в Париже, потом в Нью-Йорке, – была совершенно «русская душой». Она так никогда и не полюбила английский язык и говорила по-английски только в случае крайней необходимости. В доме, когда не было гостей, звучала только русская или французская речь. По-английски говорили с прислугой.

Алекс был довольно равнодушен к русской литературе, а Татьяна прекрасно знала поэзию и обожала Серебряный век. Гена Шмаков оказался для нее бесценным собеседником. Не удивительно, что эти двое нашли друг друга и даже перешли на «ты». Вместе они являли собой трогательную картину – в шезлонгах, среди розовых кустов, с видом на необъятные американские дали, они часами, перебивая и поправляя друг друга, декламировали наизусть Блока, Гумилева, Мандельштама, Ахматову и Цветаеву. А вот Маяковский звучал редко. Кстати, впервые услышав стихи Бродского в 1975 году, Татьяна безапелляционно сказала: «Готова держать пари, что этот парень получит Нобелевскую премию… Помяните мое слово…» Ее пророчество сбылось через двенадцать лет.

Либерманы жили на широкую ногу, имея постоянный штат прислуги. В Нью-Йорке – батлер Жозеф и горничная Мэйбл. Когда Мэйбл пришло время выходить на пенсию, Алекс подарил ей «мерседес». И на даче постоянно находилось несколько человек обсуживающего персонала.