Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

«Страшно себе представить, – ужасался Гена, – что будет со всеми нами, если с Алексом что-нибудь случится? И что будет с Либерманией? Это же счастье, что мы можем здесь собираться».

Судьба распорядилась иначе.

В 1988 году умер Шмаков. А три года спустя умерла Татьяна Либерман.

Кончина любимой женщины, с которой Либермана связывали пятьдесят лет счастливого брака, была страшным ударом для Алекса. У него случился инфаркт. Нужна была операция на сердце, но врачи опасались, что он ее не перенесет, во всяком случае, вряд ли сможет вернуться к активной творческой жизни. Но Либерман настоял на немедленной операции, и она прошла успешно. Выхаживала Алекса после операции Мелинда Печанго, медицинская сестра, которая нескольких лет ухаживала за Татьяной и на руках у которой Татьяна скончалась.

Полуиспанка-полукитаянка с Филиппин, Мелинда обладала живым и быстрым умом и прекрасным чувством юмора. Преданная и деликатная, она давно стала членом семьи Либерманов. В 1992 году Алекс женился на Мелинде. Мне запомнилось то лето, когда они сняли на Лонг-Айленде огромный дом на берегу океана. В конце августа мы с Витей получили приглашение прибыть туда 4 сентября. В этот день Алексу исполнилось 80 лет.

Собралось около ста пятидесяти гостей – родственники, коллеги, вся нью-йоркская журналистская знать, издатели, а из русских, кроме нас, – Иосиф Бродский и Миша Барышников с семьей: женой Лизой, сыном Петей и дочкой Анной.

Среди гостей мы увидели доктора Розенфельда, домашнего врача Либермана, в которого Алекс верил, как в Бога. Он был уверен, что только Розенфельду он обязан своим чудесным исцелением. Одно время Розенфельд лечил и Бродского, но недолго. Иосиф говорил, что Розенфельд «ни хрена в кардиологии не понимает» и что он напортачил во время его первой операции на сердце. Иосиф люто Розенфельда возненавидел, и иначе, чем «безграмотный дурак», не называл. Наш поэт, как известно, в выражениях не стеснялся.

И тут Бродский столкнулся с ним нос к носу. «Все еще курите?» – спросил Розенфельд, пожимая ему руку.

Бродский был, кажется, единственным курящим гостем в этом собрании. Желая избежать косых взглядов и замечаний, он отправлялся курить на автомобильную стоянку и звал меня с собой, чтобы не было скучно. В память врезалась «телепатическая» сцена: мы стоим, прислонившись к капоту чьего-то «мерседеса», я за компанию зажигаю сигарету. Уже стемнело. Море совершенно неподвижно, над головой – россыпи слишком крупных и слишком ярких звезд. «Мутанты они, что ли?» – спрашивает Иосиф.

В голове пронеслись невероятные виражи наших судеб. Ленинград, схожие детство и юность, общие друзья, встречи Нового года в одних компаниях, любимые места… Я жила на Мойке, Бродский на улице Пестеля, мы гуляли в Юсуповском саду, на Марсовом поле, ездили вместе в Комарово и Павловск.

А сейчас мы как будто на другой планете. Куда нас занесло? Как мы тут оказались?

Словно услышав мои мысли, Иосиф затянулся, обвел рукой с сигаретой в воздухе круг, усмехнулся и сказал: «Невероятно, Людка, как это могло случиться? Куда нас занесло? Как мы здесь оказались? Все эти люди… филиппинские пляски, фонтан шампанского… Бред какой-то».

Мы вернулись к гостям, и Алекс стал рассказывать об идее своей новой книги. В течение двадцати лет он проводил много времени в Риме, на Капитолийском холме. Трапецеидальная площадь, окруженная тремя дворцами, с конной статуей Марка Аврелия в центре – этот эпицентр Римской империи, – поражал и очаровывал Либермана своим эстетическим совершенством. Скульптуру Марка Аврелия работы Микеланджело Алекс фотографировал в разное время года, в разное время дня, в самых разнообразных ракурсах, при самом различном освещении. Собралась настоящая коллекция замечательных фотографий, и Либерман считал, что настало время эти фотографии издать.

Зная, как Бродский любит Древний Рим, Алекс спросил: «Я знаю, Иосиф, вы ужасно заняты, но, может, вы захотели бы написать эссе о Марке Аврелии для этой книги?» Ни минуты не раздумывая, Бродский ответил: «Почту за честь, Алекс, с большим удовольствием».

И вот, два года спустя, книга фотографий Алекса Либермана «Campidoglio» («Капитолийский холм»), предваряемая эссе Иосифа Бродского, вышла в свет. Если Либерман был очарован скульптурой работы Микеланджело и созданным им вокруг статуи архитектурным шедевром, то Бродский был истинным почитателем самого всадника, императора Марка Аврелия.

Алекс и Иосиф подарили мне экземпляр «Campidoglio» с теплым автографом, а Мише Барышникову – с шутливым и забавным:

В прозаическом переводе на русский это посвящение звучит так: «Человек и его конь не могли придумать ничего лучшего, чем использовать для своего прославления двух русских евреев».

В 1987 году в Сицилии была опубликована по-итальянски моя повесть «Двенадцать коллегий». Чем сцены из научной жизни Ленинградского университета пленили камерное издательство в Палермо, – понятия не имею, разве что схожестью университетских интриг с битвами сицилийской мафии.

Довлатов отреагировал на эту новость разнообразными остротами в компаниях и, в частности, переименовал мое произведение в «Двенадцать калек».

А Бродский поздравил меня с необычной публикацией, возможно, открывающей дорогу в другие издательства.

– Как ты думаешь, есть у меня надежда попасть в MacDowell Colony? – спросила я Иосифа.

– Отчего же нет, попробуй. Дам тебе рекомендацию.

MacDowell Colony – это своего рода Дом творчества писателей, художников и композиторов. Написав заявление и приложив две русских и одну итальянскую книжку, я послала пакет в колонию. Находится она в городе Петерборо в штате Нью-Хэмпшир, в полутора часах езды от Бостона на машине. Это совершенно волшебное место. В сосновом лесу стоит викторианский деревянный дом с колоннами и башенками, а вокруг него, на довольно большом расстоянии друг от друга, разбросаны дома-студии, где живут и работают колонисты. У композиторов – студии с роялем. У художников – sky light (то есть с окнами в крыше). У писателей – только письменный стол, камин и кресло. В этих студиях есть и спальня, и даже крошечная кухня, хотя никто никогда ничего не готовит. Зато в них нет ни телевизоров, ни телефонов, и на дверях висят таблички с просьбой не навещать колонистов до половины седьмого вечера. Утром все собираются в центральном доме на завтрак и выбирают из обширного меню ланч. (Любое разумное желание удовлетворяется.) В час дня студии объезжает машина, и на крыльцо ставят корзинку с заказанным ланчем.

А в половине седьмого вечера колонисты снова собираются в большом доме на обед при свечах. Если хотите, и выпивку приносите. После обеда можно пойти в город в кино, можно навестить друг друга, иногда кто-то объявляет, что закончил картину, скульптуру, рассказ, поэму или сонату – все приглашаются в его (ее) студию посмотреть или послушать.