Анвер Тажуризин - Волгари в боях за Сталинград

Медленно отошел «Краснофлотец» от причала. За ним на коротком буксире двинулась баржа.

Пароход подходил к месту, где у крутых берегов начиналась широкая песчаная отмель. Челышев, стоявший на мостике, поднес рупор к губам и крикнул в сторону бака:

— Вахтенный! Как глубины?

Разорвавшаяся где-то в вышине ракета осветила на мгновение берега, палубу буксира и поднятую на баке тонкую полосатую наметку. Через несколько секунд ракета погасла, а холодный ветер донес из темноты высокий девичий голосок:

— Десять с половино-о-ой!

А через полминуты снова:

— Одиннадца-ать!

— Раиска на вахте, — прислушиваясь к знакомому голосу, подумал капитан. — И это в такую ночь! А почему в «такую»? Разве вчерашняя была не такой, а лучше? Разве все те девяносто дней и ночей, которые они провели здесь на переправах, были другими?

— Десять с половино-о-ой!

Ударивший ветер оборвал последние звуки и унес их вместе с налетевшим снежным вихрем куда-то в сторону.

…А все-таки лучше бы не брать ее в такое плавание: ни спокойного сна, ни отдыха человеческого… Не устоял против просьб — взял на судно… Еще тогда приятели шутили: «отец — капитан, дочка — рулевой, сын — матрос. Возьми еще жену в старшие механики — и семейный экипаж скомплектован».

— Девять с половино-о-ой!

…Жена осталась дома, а вот Раиска и Геннадий плавают с ним. Ей пошел шестнадцатый год, ему — четырнадцать. Оба любят реку, знают каждый хуторочек от Астрахани до Горького. Да и как не знать? Ведь и родились-то на волжских плесах. Раиска на пароходе «Сильный», а Генка на «Микуле Селяниновиче».

— Восемь с половино-о-ой!

…А все-таки лучше бы не брать или в крайнем случае отправить на зиму домой, к матери. Зря не сделал так! Зря похвастался несколько дней назад полковнику: «Не команда, а орлы!» Ну какой она орел? Чижик, пуночка… Есть такая птичка заполярная, где-то слышал о ней. A-а… Вспомнил: читал стихотворение, посвященное папанинцам. Хорошие слова: «И пуночки плачут о вас…»

— Восе-эмь!.. Семь с половино-о-ой! — доносил с бака порывистый ветер.

Глубины терялись. Поднимая и кроша тяжелыми плицами лед, пароход подходил к песчаной отмели.

С берега временами едва долетал на мостик приглушенный рокот моторов, скрежет танковых гусениц, неясные голоса людей. Здесь было спокойнее: разрывы снарядов и вой мин остались позади.

Где-то близко рассыпалась ракета, осветила на миг берег, черные точки понтонов, людей, копошившихся возле них, и погасла. Из темноты донеслись неясные, протяжные голоса команды.

— Навали-и-ись! Взяли-и-ись!

Но потом голоса резко обрывались и, судя по тому, что за ними не слышно было обычных в таких случаях дружных «поше-ол», «поше-ол», становилось ясным, что то, на что наваливались, упирались плечами и спинами, стояло на месте, как припаянное.

«Наверное, хотят из понтонов плавучий причал сделать, — подумал Челышев. — Только зря надрываются: куда проще легонько буксиром дернуть». — И, повернувшись в сторону бака, крикнул:

— Вахтенны-ый!

Маленькая фигурка рванулась с бака к трапу, в несколько секунд преодолела полтора десятка металлических ступенек и, как только показалась меховая шапка над палубой капитанского мостика, звонко ответила высоким знакомым голоском:

— Есть вахтенный!

Проворству Раиски всегда дивились: в школе, где она была первой заводилой, и дома, где ее звали «стрекозой-непоседой», и здесь, на судне, где не раз при тушении «зажигалок» выручала ее сноровка, и даже бойцы в окопах, переправлявшиеся через Волгу на «Краснофлотце», не раз потом вспоминали: «Ну и матросик! Не дивчина, а молния!»

Челышев, всегда относившийся на судне к дочери и сыну с подчеркнутой строгостью, не мог сейчас скрыть улыбки. «Верно, что стрекоза. Будто ветром вынесло на мостик». «Стрекоза» не заметила в темноте этой улыбки, но уловила своим тонким девичьим слухом какую-то нежность в отцовском голосе. Ночной декабрьский ветер метнул в сторону и унес в темноту обычные слова команды:

— Всех наверх, приготовиться к спуску шлюпки и завозке буксира на берег!

Девушка звонко повторила слова команды, лихо повернулась на одной ноге и вихрем метнулась обратно, в сторону трапа.

Десять минут спустя шлюпка со стальным буксиром отвалила от борта к берегу. Рулевой Павлуша Зиновьев и пожилой матрос Александр Яковлевич Кашкин, упираясь багром в лед, прокладывали путь шлюпке. Старший помощник Смолин, стоя на корме, правил громадным веслом, а у его ног мелькали руки Раисы, распускавшей и выкидывавшей за борт стальные кольца буксира.

Метрах в пятидесяти от парохода и примерно в таком же расстоянии от берега шлюпка остановилась; багры тщетно упирались в лед: тонкая корка легко впивала в себя острие, податливо разбивалась под ударами тяжелых весел, но с предательским упорством не пускала шлюпку ни на один метр вперед.

— Застряли, — коротко и невесело произнес стоявший на носу шлюпки третий помощник капитана Можнов, — приехали!

Стальной виток буксира, готовый минуту назад нырнуть в воду, неподвижно повис на борту.

— Придется, пожалуй, пешком добираться — другого выхода нет…

Эту мысль, которая была на уме у каждого находившегося в шлюпке, первой высказала вслух Раиска.

— Давайте, я пойду, — предложил Павел Зиновьев, — не ночевать же здесь…

Кашкин связал несколько легостей, длиной метров по двадцать пять каждая, прикрепил один конец к буксиру, а другой отдал Павлу. Зиновьев осторожно закинул ноги на лед, попробовал его крепость, а потом, выставляя впереди себя багор, двинулся в сторону берега. Лед здесь был крепкий, приплывший сверху, но метрах в тридцати от берега перешел в тонкий смерзшийся наст. Павел попробовал обойти наст стороной, найти где-нибудь лед потолще — тщетно! Тогда он лег и пополз. Лед треснул, выпустив на поверхность темную холодную воду. Не поворачиваясь, Павел пополз обратно. Он добрался до шлюпки мокрый, в липком снегу, злой.

— Никак не выдержит. Трещит как стекло — и крышка!

В шлюпке стало тихо. Свистел ветер, шелестела снежная поземка на льду, а люди молчали. И снова первой нарушила тишину Раиска:

— Александр Иванович, — решительно обратилась она к старшему помощнику Смолину, — а что если мне попробовать? Павел вон какой тяжелый, а я ле-о-гонькая!

Переправа боеприпасов и продовольствия в Сталинград в условиях ледохода. Ноябрь 1942 г.

Этот певучий голосок вывел всех из раздумья. Отворачивая лицо от жгучих ударов ветра, Смолин недоуменно протянул:

— Ты что, девушка, в своем ли уме!

Но иронический ответ нисколько не смутил Раиску. Она пододвинулась к самому смолинскому полушубку и настойчиво уговаривала: