Игорь Добролюбов - Осколки памяти

- Как тут быть, Владимир Владимирович? - спра­шиваю.

Он говорит:

- Одел бы ты на мальчишку белую рубашку: серое чем дальше, тем темней.

Азы. Вот эти таинства потихоньку и делают тебя про­фессионалом.

Владимир Владимирович веселый был человек и простой.

Захожу как-то к нему в кабинет, смотрю, он налива­ет себе кофе из термоса - запить сердечные таблетки.

- Нельзя, Владимир Владимирович, лекарство кофе запивать!

Он нажимает кнопку своего аппарата на горле (у него была удалена гортань), сипит мне:

- Пошел ты, медик!

Иногда я думаю, как бы отреагировали на такое мое замечание Борис Кузьмич Новиков или Всеволод Васильевич Санаев. Новиков, я уверен, огрызнулся бы еще резче, Всеволод Васильевич отпарировал бы в своем сти­ле, по-санаевски внешне серьезно.

Корш был совершенно неожиданный человек, и ни­когда нельзя было понять, шутит он или нет. После того как я по его совету пригласил на монтаж своей картины "Иду искать" опытного режиссера по монтажу, бессменного мастера Михал Ильича Еву Михайловну Ладыжинскую, которая устроила на "Беларусьфильме" что-то вро­де курсов для наших девчонок, Владимир Владимирович как-то подходит ко мне и заговорщически приглашает вечером зайти к нему домой поужинать.

Я прихожу, а он начинает с того, что говорит своей супруге: "Давай, тащи тарелки". Она приносит целую стопку.

- Это ты возьмешь себе, - нажал он на кнопку.

- Зачем, Владимир Владимирович?

- Да ладно! Я сам начинал жизнь при полной нище­те, с нуля, догадываюсь, что у тебя нет в достаточном ко­личестве тарелок в доме, поэтому возьми и не дури - при­годится, будешь вспоминать.

Я был обескуражен таким неожиданным переходом от искусства к тарелкам. Они и сейчас хранятся у нас в доме как вещественное доказательство доброты, ума и нежности этого человека.

Корифеи наши, работавшие в ту пору на "Беларусь­фильме", были замечательные: и Корш-Саблин, и Голуб Лев Владимирович, основатель белорусского детского кинематографа, и Шульман Иосиф Абрамович, серьез­ный режиссер, в прошлом военный человек, штурман дальней авиации.

Голуб очень интересно работал с детишками, по-се­рьезному, и любил беседовать с ними о системе Станис­лавского. Ходила байка, что как-то заспорил он с актером о внутреннем мире, дескать, недостаточно выразитель­но тот своего героя изображает. Говорит ему:

- Что-то я здесь внутреннего мира не ощущаю. Ты знаешь, что такое внутренний мир?

- Представляю.

- У меня это даже дети знают. Аня, иди-ка сюда! (У Льва Владимировича снималась Аня Каменкова, чудная девочка, выросшая в великолепную актрису.)

Приходит малюсенькая Аня, он ей говорит:

- У нас тут творческая дискуссия. Вот скажи нам, ты знаешь, что такое внутренний мир?

- Знаю.

- Что?

- Кишки.

***

Все они, старейшины наши, были удивительными - не отстраняли, не говорили "не мешай", "не лезь", а при­вечали. Это было очень важно - та созданная ими атмо­сфера, которая рождала ощущение, что ты персона нуж­ная. Тебе дают на студии кабинет, группу, машину - как всем, несмотря на то, что ты же еще стручок, только-только начинаешь. И эта атмосфера незабываема. "Улей, - как говорил Михал Ильич, - жужжать должен". Студия так и жужжала. Очень много картин снимали, и хороших картин, поверьте мне. А потом от этого единства остались лишь отголоски: у нынешнего поколения такой истинной дружбы уже нет. Все распалось. Не жужжит студия - откуда мед будет?

"ГНЕВНОЕ СОЛНЦЕ ПАЛЯЩЕЕ"

Володин сценарий

Сейчас мне хотелось бы рассказать об ощущениях, которые возникают у молодого режиссера тогда, когда он режиссер еще только по диплому, а на самом деле он - пока еще никто, совсем никто. Правда, ощущения эти осознали в полной мере только сейчас. В те же времена все воспринималось иначе: как будто так и должно быть.

Итак, приехав из ВГИКа на "Беларусьфильм" моло­дым режиссером, я был принят в штат и, конечно, горел желанием кино снимать. Но одного желания оказалось мало - надо было найти сценарий.

И Ромм, и Корш-Саблин говорили: "Ищи сценарий не глобальный, а скромный, чтобы в случае, если тебя запус­тят, а картина не получится, студия урона не понесла".

Судьба была ко мне благосклонна чрезвычайно. Я приехал на студию почти в одно время с Володей Короткевичем, который окончил в Москве высшие сценар­ные курсы и привез на "Беларусьфильм" свой диплом­ный сценарий, за который там получил "отлично", - "Гневное солнце палящее".

Мы познакомились и подружились.

Сценарий мне очень понравился. Это была философ­ская притча о том, как человека всю жизнь сопровождает чувство страха. Всю жизнь. Но в каждом возрасте это чувство свое, и если человек его побеждает, он и стано­вится человеком.

Героиня истории - сначала девочка - постепенно взрослела, преодолевая на каждом этапе свой страх, и, до­жив до глубокой старости, в возрасте великой нашей Сте­фании Михайловны Станюты (мы мечтали, что Станюта будет играть), она должна была совершить в картине ге­роический поступок: отпустить своего сына в космический полет - навсегда, для науки, для пользы человечества, для развития цивилизации.

А когда она была маленькая, на даче родители все "пилили" ее за то, что она ест немытую смородину. "Мой смородину!" - велели ей. А малышке не хотелось, она с куста сорвет - и в рот.

Как-то вечером, разжигая примус, отец перелил керо­син - примус вспыхнул. Огромное пламя! Девочка испуга­лась. И когда в очередной раз она подошла к кусту и протя­нула к ягодам ручонку, мама крикнула ей: "Не тронь, это примус!" После этого она долгое время не решалась при­близиться к смородине, но все же, преодолев детский страх, однажды отважилась, сорвала горсть и съела - соверши­ла поступок.

Мы с Володей взялись над этим сценарием работать, что-то еще придумывать. В наших головах философская притча постепенно обретала обличье полнометражной картины. И начались у нас с ним упоительные разгово­ры и мечтания. Но начались и мыканья по коридорам власти: один агрессивный худсовет, второй...

В то время главным редактором студии был уже не Аркадий Александрович Кулешов, а Максим Лужанин, у которого вызывало раздражение само название - "Гневное солнце палящее". И почему-то все студийные литераторы, среда которых были и известные, ополчи­лись на сценарий, выступив единым фронтом - всем редсоветом.

Я не мог понять, что происходит.

Заседания длились долго, все выступали, говорили. Однажды Володя, доведенный до крайности, склаал: "Ну ладно. Вы тут пообсуждайте, а я пойду пописаю", Видно, и этого интеллигентного человека достали... до продела, до крика.

"Это вам сливы"

Володька человек удивительный был, конечно. Энцик­лопедист, эрудит, остроумный, добрый. Работал много, очень много. Я никогда не понимал, когда он успевает: вечером рас­стались, утром прихожу - - у него уже стопка листов исписа­на мелким изящным почерком без единого исправления. Как он это делал, не знаю - то ли переписывал, то ли сразу набе­ло ложилось, но Володя не позволял себе измаранных руко­писей. Гениальный совершенно литератор: стихи - пожа­луйста, проза - пожалуйста, драматургия - пожалуйста. Володе было подвластно в литературе практически все. Плюс огромная работоспособность, жажда работы.